Виктор Санчук

*Автобиографическая повесть А. Подрабинека "Диссиденты" в сильно сокращенном, журнальном варианте планируется к публикации в ноябрьском и декабрьском №№ московского журнала "Знамя", а в конце года полностью должна выйти в одном из российских издательств.

* * *

1/28/2013 Александр Подрабинек: Шлю мемуарий, вот написал наконец. Никому пока, пожалуйста, не посылай, не показывай, это все, может, в доработке еще нуждается.

[1/30/2013 5:45:57 PM] victor sanchuk: Самый главный тебе читательский комплемент: так увлекся, что забыл даже о расчудесном Техасе за окошком...
[1/31/2013 3:51:15 PM] victor sanchuk: Послушай, сволочь! - это лучшее, что я прочел за много-много-много лет на русском языке!!! Это вдруг опять она - русская литература! - в том, действительном и единственном... Ну, ты дал! Снимаю шляпу (если б носил). Правда - поздравляю! Пойду в окружающий Техас, выпью на радостях, похвастаюсь местным пацанам и девчонкам, какой у меня в России есть писатель - корефан...

[2:42:09 PM] Alexander Podrabinek: Спасибо, Вить. Замечаний мало. Ведь где-то, наверное, перебор, где-то недобор. Ладно, позже поговорим. Я застрял на Урале, в судебном процессе, где сижу вторым защитником. Вернусь в Москву - созвонимся.

[2:52:03 PM] victor sanchuk: По стилю, сюжетно и проч - ни капелюнечки! - все идеально, цельно, все - от первой буквы до последней точки! Умоляю, ничего не трогай! Только корректорские дела - чтоб вычитали, - да и этого там - по минимуму. Я не мог отвлекаться - отмечать и исправлять. Штуковина сносит крышу. Я второй день как пьяный, без всяких техасцев! Ты думай, кому ее продать по-настоящему, все ж издатели - жулики, русские, по крайней мере! А вещь, уверен, будет бомбой, она и покормить тебя должна по-настоящему! Да и с разных языков, в разной валюте! Теток твоих вообще ненавидеть начал (ревность!) - слушал тебя с "Дождя". Все, прости, не отвлекаю...

[2:57:16 PM] Alexander Podrabinek: Я не кокетничаю, но по моему, ты переоцениваешь. Надо еще других послушать. Вернусь в Москву, дам другим почитать. Трогать ничего не буду пока, обещаю. Она действительно написана в одной тональности, поэтому переделывать опасно. Я попробовал и отказался.
[2:57:45 PM] Alexander Podrabinek: А издателей я не знаю. Тут надо еще будет как-то сориентироваться.
[2:59:41 PM] Alexander Podrabinek: Все, я спать пошел. У нас два ночи. (yawn)
………………………………………………………………

Ты там, на скайпе спать пошел, а я тебя здесь, на почте, достану!
Понятно, что не кокетничаешь! Но и так понимаю, что не можешь кое-чего изнутри-себя-видеть! А тут, по-моему, философское прямо-таки дело (я сейчас, кстати, больше даже для себя формулирую) - экзистенциальная натурально проблемка, в духе Хайдеггеровского поиска "дома языка". Обретение его, то есть. Возвращение в (?)
Лет, наверное, 25, чуть меньше, может, нашего знакомства, еще с Хроники – ты меня периодически по-редакторски коришь за многословие в текстах. Справедливо. Сам знаю за собой эту болтологическую страсть.
Но, Саша дорогой, в данном случае я просто не могу не написать тебе этого письма. Считаю его действительно важным. Как сказал, – для себя в первую очередь. Потом… Вообще… важным!
Вот.
Как Мадлена (совместно с А. С.) любит приговаривать: Ты, Моцарт – Бах, и сам того не знаешь.
И все мне так представляется.
Начну от печки (плевать, что скажутся банальности).
Имеем видеть, что все искусства и культуры нынешней этой нашей, в западном ее изводе, цивилизации в глубокой ж… Это, говорят, последние 150 лет так. Или больше. Тот немец еще заметил. А теперь уж… И, словесность – в том, конечно, числе, и в первую очередь! А уж наша-то, доморощенная…
И вот все это оттого, что, как известно, прервалась у словечек прямая связь с чем-то сущностным, вечным и вещим (извини за пафос), ну с тем, в общем, что кто-то Богом называет, кто еще как, но с чем-то, что над ними и в превечной истине пребывает. И тем их достоверность и истинность и на нашем, бытовом уровне подтверждает, - ну, то есть тут, у нас, где «за базар отвечают».
Понятно, что слоган «В начале было Слово» подразумевает нечто абсолютно другое, нежели все человеческие слова и говорения в принципе (и это только русские символисты, - ну, может, не только, но они – очень явно, - пытались (неудачно) поиграть -  вид сделать, что их слова – тому Слову сродни). А тем не менее, до поры до времени какая-то связь людских словес с тем, что на русский традиционно переводится этим самым термином, «Словом» с большой буквы,  действительно сохранялась. Как будто тень некая еще присутствовала. Тут символисты правы (были)... 
А как связь совсем прервалась, так и здесь, на нашем мелком злободневье словечки и вовсе свой смысл, и значения потеряли. Все не по понятиям стало. Беспредел. Ну, и не могло по-другому-то быть. После всего века ХХ-го. Со всеми его прелестями. С «миллионами убитыми задешево», девальвациями всех риторик, и так далее, и все это всем известно…
И первые же из всех немцы (по-немецки, вернее, в немецком языке), с теми миллионами сами в первую очередь поусердствовавшие, на это внимание обратили. Вернее сформулировали, устами Адорно, проблему. Отлив ее в формулу «невозможности стихов после Освенцима». То есть, стихи, типа, они - первослово (уже в человеческом языке и смысле), и именно в них хочется «дойти до самой сути». А что же может быть сущностней Освенцима? Где слова чтобы  описать или, по крайней мере, сравниться по значимости с ним, с обобщенным этим на Земле Освенцимом?! А если теперь уж и они (слова стихов) невозможны, то, значит, и прочее все подавно – псу под хвост. Всё врут календари…
Тут-то хитрый Хайдеггер (который, кстати, и сам не без грешка, - успел-таки при нацистах поглавенствовать в Прусской академии, недолго, но тем не менее…, что ему позже и Ясперс, и Целан помянули) выдвинул свою концепцию «языка как дома бытия».  Давайте, мол, вернем словам первозданный прямой смысл, для чего все четко и честно вновь назовем. Здесь и теперь. Построим из этого новый свой «дом». Но тогда – в первую очередь – придется назвать и обозначить то Ничто, в которое все мы (человечество земли, или, по крайней мере, его западных областей) провалилось, и где пребываем, и свою собственную ничтожность. И весь ужас с этим всем сопряженный. Ужас бытия. И жить и говорить станем честно в соответствии с данными, пусть ужасными, но нашими реалиями.
Однако это не то, чтобы трудно, а едва ли практически возможно. Как же жить и быть там, где полный провал? в Ничто? Все же о себе что-то полагать хотят… мнят… («…ибо человек! …а не тварь дрожащая…»).  А тут…
Не вполне понятно, как что там у философа в частности, и немцев вообще, с этим делом получилось (а что-то же, как видно, все-таки получилось…), но в нашем русском изводе таким беспрецедентным и бескомпромиссным естественным «хайдеггеровцем», если б только он задумывался об этом и ему бы требовались какие-нибудь прозвания, был, конечно, Варлам Шаламов. Почему я, например, в числе тех, кто почитает его величайшим из величайших (и далеко, далеко еще недооцененным и в русской прозе, и в культуре, и в мировой философии, и вообще в истории духа, несмотря даже на недавний, неплохой, кстати, сериал по его рассказам на русском ТВ.).
Но он едва ли не единственный, или, по крайней мере, один из очень немногих, кто подобное осилил (имею, понятно, в виду не просто лагеря прожить и в них выжить и сохраниться, и даже не только об этом честно рассказать и все назвать, но: пройти, и не утаив ничего из фактов окружающего случившегося (с тобой самим внутри) мира, сделать из этой действительности эстетический артефакт и вписать ее тем самым в культурный контекст. То есть действительно про-жить, изжить и «поставить на полку» в ряд великой литературы. «Играли в карты у коногона Наумова» (рассказ «На представку») с явной отсылкой к «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова» (Пушкин «Пиковая дама»). На эту прямую аллюзию обратил мое внимание знакомый и тебе литературовед и критик Михаил Шейнкер). Такое – в ХХ-ом веке и по сей день – возможно, конечно, только при величайшем напряжении духа, при постоянном нахождении «на кромке бытия». Что и подразумевал  Х., за что его в истории философии и прозвали экзистенциалистом, закинув, - чтоб отмахнуться, видимо, - в конце концов, в кучу с разной левой шпаной.
Можно бы сказать, что все дела давно минувших дней… Но если бы! Ни тогда (еще при том Хайдеггере, ни при Шаламове) путь так и не был пройден. В массе своей ни русская действительность (что слишком хорошо знаем), ни искусства, ни словесность им не пошли. Да и все западное, как видим, как-то теперь топчется на месте. И, топочась, все глубже проваливается. А без него, без этого пути, никак не вывернешься (из ямы Ничто). И так вот все обречено топтаться, и возвращаться (как наглядно это сейчас зрим и в русской общественно-политической ситуации, и проч…). 
Отцепившиеся от истинных значений слова болтаются, как ошметки органического вещества в проруби. В черной ледяной воде этого Ничто.
И поразительно, - хотя, если вдуматься, очень закономерно, - но именно теперь, в открытом и вседоступном мире, с появлением никогда не виданных прежде технических возможностей (Интернет итедет.), где слова, вместе со своими носителями, наконец могут свободно перемещаться, воплощаться и порхать, аки птицы, над вечностью мироздания, они за редчайшими исключениями на поверку прекратили и вообще что бы то ни было существенное означать!
Любая «фикция», в смысле – творческая фантазия, то, что всегда именовалось «художественной литературой», может теперь быть только кратковременным развлекательным чтивом («Криминальное чтиво»… «один еврей, должно быть комсомолец, решил живописать дворянский быт…»). Потому, что многообразная действительность этого открывшегося мира всегда заведомо причудливей и богаче любой возможной индивидуальной фантазии, и нет той вещей (или ужасной) сокровенной сказки, которая не могла бы стать в нем во благовременье былью.
А любому нон-фикшну, то есть, в конце концов, достоверному репортажу о реалиях случившегося мира не хватает информационного повода. Ведь слова – это, прежде всего, информация. От человека ли к человеку, от человека ли к вечности и тем или иным богам, от тех богов (или их оборотней) – к нам. Но информация! Слова о чем-то… (Рассказ!) Некое новое и потребное (внимающему) знание. Чтобы быть востребованным такое знание должно быть уникальным. Эта уникальность и востребованность (слушающим), конечно, определяется тем местом и временем (хронотопом), откуда вещает рассказчик, откуда он обозревает окрестный ему мир, откуда прежде никто до него, по крайней мере, на данном языке и в этой форме, ничего еще значимого не сообщил.
И информация эта, для того, чтобы быть всерьез существенной (для мира ли, для Бога…) должна быть опять-таки связана с чем-то невидимым, с надмирным, с непреходящим и вечным. А в нашем земном «доме бытия» быть прописанной в общем едином и непрерывном процессе, в том, что называем историей, но не просто, а в так или иначе отрефлектированной, в историософии. Иначе завтра же перестанет быть уникальной и востребованной, превратится во «вчерашнюю газету». И перестает и превращается. И не завтра, а через секунду.
Бескрайняя булькающая фейсбучная биомасса производит ежеминутно мириады слов на всех языцах земли. В девяноста девяти процентах случаев даже не отдавая себе отчета в том, что все творимые ею имиджи самой себя, т. е. в буквальном смысле – бесчисленные автофотки персонажей, эти, по адресам размещаемые автокомментарии – почти всегда как раз таки и удостоверяют полное отсутствие за ними личностей – носителей духа. Самим фактом своего появления и навязчивостью своего якобы-существования! Слова, которые тут же, лопнув как пузыри, испаряются все в том же Ничто, в небытии. Оставив по себе лишь липкий еле заметный след. Различимый, надо полагать, только при очень внимательном кропотливом исследовании. Представляющий интерес лишь для всевозможных «тайных служб» и прочих любителей говнеца, которые и существуют-то во имя того, чтобы, оперируя такой вот грязцой, иметь возможность всей той, рассматриваемой ими биомассой, манипулировать.                     
           Для того же, чтобы добраться в места «действительно интересные», значимые, в те «хронотопы», информация откуда и впрямь будет ценной (и бесценной), говорящий должен проделать целый путь, пойти и войти туда. Но очень мало кто на это решается. Слишком от многого пришлось бы отказаться. Прежде всего – от себя самого. И по кромке, по кромке! По самому, по краю – рискуя каждую секунду сорваться. И срываясь. В физическом смысле! Страшненько!
Примечательно, что как раз публикой, читателем (в широком смысле слова), - не знаю уж, как назвать этого обобщенного воспринимателя информации, тем, короче, кого ты в своих статьях именуешь «обществом» (и мне всегда хотелось спросить, что ты вкладываешь в этот термин), - человеками мира, воспринимающими говоримое, - им именно настоящий нон-фикшн сегодня-то очень потребен.
Это видно, например, по интересу, настойчиво проявляемому к такого рода словесности всевозможными журналами, альманахами и прочими печатными, уходящими в прошлое, изданиями (литературными, философскими и «общественно-политическими» имею в виду, то есть, претендующими на создание и удержание вневременных, или, по крайней мере, долговременных смыслов, а не просто новостными, специализирующимися на поставке ротозеям городских бытовых известий сего дня). А эти печатные органы очень чутки ко всякого рода временнОй конъюнктуре (во всех смыслах) – как в силу самой своей корпоративной природы и организации, так и в следствие того плачевного, я бы даже сказал, трагического положения в котором они сегодня оказались. Этой затухающей, искусственно поддерживаемой жизни, или скорее – долго длящегося умирания на фоне возникновения и расцвета цифровых технологий.
И как умирающий за последнюю мерцающую надежду, они цепляются за данный род (вид… жанр… - не знаю уж, как назвать, имею в виду – нон-фикшн). Потому так и стал сегодня востребован мемуар, и вообще любые свидетельства. (Вот и ты обозвал свою вещь «мемуарием». Хотя я-то как раз и веду к тому, что она – нечто гораздо большее. Да и ты, подсознательно, по крайней мере, это прекрасно понимаешь, иначе бы и не выговаривал эту «принижающе-ошучивающую» словоформу).
Для мемуаров же, чтобы это стало действительно значимым произведением, событием, очевидным образом потребны несколько составляющих. Во-первых, конечно, литературная, словесная одаренность. Но это, хоть и «во-первых», но не «в-главных», а на равных с прочими двумя. Из них, понятно: общая истинная ценность и значимость материала, который описывается. И еще – полная, репортерская прям такая, честность, а, по возможности, и беспристрастность повествующего.
Только тогда, при наличие этих трех компонентов и правильном, выверенном их смешении, возможны такие взлеты, как Исповеди Бл. Августина и Руссо, документы Данте и Толстого. (Вещи, которые в случае удачи и при соответствующем калибре личности излагающего, меняют, как мы знаем, сознание современников и определяют вообще движение духа на целые исторические и культурные эпохи).      
Но так как реализовать, собрать воедино (и представить) эти три компонента всерьез бывает исключительно сложно (для реализации ведь потребен весь тот, названный, предшествующий ей, полный нешуточных опасностей, отречений и неимоверных усилий путь), то нынешний мемуарист сплошь и рядом пускается на всевозможные уловки, а то и лукавства, и той или иной величины неправды. Малозначимость и банальность событий, например, можно закрасить сплетней… Мелкость суждений и идей – мишурным блеском упоминаемых популярных имен… Неудобства собственного своего положения или не-красоту реальных бывших поступков и событий – вымыслом или даже недоговоренностями, - назвав это все «литературным приемом»… При упомянутой конъюнктурной востребованности дня, при всеядности и косности покупателя – все сходит. Все годится! Более того, все такие, скажем так, недобросовестности в продуктах, они-то как раз, в свою очередь, создают и поддерживают некое культурное устоявшееся поле (болото), коее, в свою очередь, удерживает и сохраняет давно вообще-то отжившую упомянутую конъюнктуру. Замкнутый круг такой.
И это, как знаем и видим, далеко не только в литературе, искусствах, даже не только, собственно, в культуре… Но и… Речь, конечно, не только о мемуарной литературе.
Просто, как сказал, этот жанр на сегодняшний день наиболее востребован, потому что в нем, в действительном, имею в виду, в том, который прямой и достоверный, заключен огромный потенциал. Более того, в нем, то есть в той или иной форме этого нон-фикшн на сегодняшний день, может быть, главный горизонт словесности. Что еще остается? Фантазия, художества слабоваты (в сравнении с действительностью)… Каламбурчики и анекдоты, скетчи и фельетоны на злобу дня? еженедельные «колонки» на случай? Как говорится, хорошо, но очень уж мелкотравчато… А тут – мясо бытия… Оно-то и потребно.
           Но разорвать замкнутый круг и показать это мясо, добытое в честном единоборстве со зверем, а не купленное, или даже просто спертое в виде фарша в ближайшем гастрономе или у зазевавшегося сотоварища на рынке, сегодня может только прошедший путь, только действительно сходивший на охоту и зверя одолевший, то есть - право имеющий. И впрямь шагнувший туда, где «кончается искусство». Как сказано у того же Варлама Тихоновича: «Из идущих по следу каждый, даже самый маленький, самый слабый, должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след. А на тракторах и лошадях ездят не писатели, а читатели». («По снегу»).

2

Это, собственно, была преамбула.
Теперь главное: ты вот как раз это и сделал.
 

МОСКОВСКИЕ РАДОСТИ
24 апреля – день рождения Кирилла Подрабинека. Два года назад были у него в Электростали с Сашей. Пока вечеряли, Татьяна – Кириллова жена стала рассказывать, как на протяжение долгого уже времени периодически ездит, если вдруг ей случается на что, в Коми. Там бывший тюремный лагерь в Абези, описанный еще в 70-х Анатолием Ванеевым («Два года в Абези» изд 1990). Там неухоженное кладбище зеков, где похоронены в частности Николай Пунин и медиевист, философ Лев Карсавин, а еще много бывших литовских и латышских офицеров, посаженных после аннексии Прибалтики Советским Союзом. Даже один литовский генерал, опекавший Карсавина и его похоронивший (Карсавин же был арестован и привезен из Вильнюса, где, после Каунаса (28-40) профессорствовал в университете, и всю немецкую оккупацию, и даже потом еще, до 49-го, а в 50-ом был репрессирован…).
Вот бы, - сказала тогда Татьяна, - где-нибудь хоть немного денег достать, памятник обновить, и кресты на могилах поставить…
Я сказал: так может по этому поводу с Йозасом Будрайтисом связаться, он атташе Литовской республики в Москве.
(Мне же с чудесным Йозасом посчастливилось познакомиться году в 99-ом, на неком литературном скопище в Переделкино, организатором которого он был среди других посольских культурников Балтии. Позже, бывая в Москве, наобум порой забредал к нему в Дом Балтрушайтиса выпить с красивейшим из людей чашку кофе на Поварской, там он больше десяти лет заседал в качестве этого самого атташе, и очень много сделал для русско-литовских связей, дружб и культур).
Болтанул я тогда, два года назад, так на Кирилловском дне рождения, про «кореша своего – Будрайтиса» и забыл, конечно.
Но не тут-то было! Стала меня Татьяна по мобиле тревожить: «позвони ему, да позвони, ты же обещал…» Делать нечего, позвонил-таки в последний день своего в тот раз наезда в первопрестольную г-ну культурному атташе Литвы Будрайтису, сказал все, что надо, то есть просто попросил у Йозаса разрешения, чтоб упорная Татьяна сама к нему теперь обращалась, да и отбыл. На свободу с чистой совестью.
Прошел год. Был очередной ДР Кирилла. Опять мы с Сашей.
Татьяна вся в возбуждении: дела пошли! Оказалось, связалась она тогда с Йозасом, пришла в тот Балтрушайтовский дом, все объяснила. Будрайтис, правда, с многолетней своей должности уже уходил, в Литву возвращался, как ни молили его посольские еще побыть на посту. Но, уходя, «передал», оказывается, Таню своему преемнику – новому молодому атташе по имени Донатас.
И развернулись они, Татьяна с Донатосом, с тех пор с энергией упертых неофитов! И слились в счастливом совпадении общего устремления и восторга свершений! И денег достали, и в Коми ездили, и там сошлись с местными людьми – хранителями, блюдущими из последних, кстати, средств и сил память тамошних убиенных и обихаживающими их могилы. И – что для нас существеннейшее – устроили все в том же московском доме поэта Балтрушайтиса вечер памяти Льва Платоновича Карсавина.
Вечер памяти Карсавина (весной 2012) был прекрасный! Событие! Настоящее. И доклады: и историко-биографические, и философские, и из Москвы, и из Литвы, и из Коми (кстати, по-моему, лучшие)… И, между прочим, впервые, кажется, на таком важном уровне вернули они, организаторы, России имя, интерес и, стало быть, наследие одной из крупнейших фигур Серебряного Века и вообще европейской мысли ХХ столетия – Л. П. Карсавина. И многие из Московской литовской диаспоры были. И русско-литовскую дружбу там крепили. Наконец-то! (И вопреки делам и словам повсемирных засранцев, наверху, во властях разных плавающих, и ее, дружбу, в том числе, как и все прочее на планете, собой портящих и гунявящих)…
Минул еще год. Очередной день рождения Кирилла. 2013. Я был у них с Таней в Электростали. Один на этот раз. Чудесно посиживали. Таня рассказывала, как еще пуще с тех пор все эти радостные и радужные дружбы и взаимосвязи расцвели. Как на этом фоне прямо-таки стали крепнуть всякие деловые дела у европейской Литвы с российским Севером… Как пошли «визиты», «обмены» и прочее… Как кладбища обихаживают. И Карсавина помнят, читают и «продвигают»…
И потом говорит: вот, кстати, на днях – прием у Литовского посла. Симфонический оркестр будет (Таня музыкант и музыковед), и мы с Кириллом приглашены. И, как раз ты приехал. Я завтра Донатасу позвоню, попрошу чтоб тебя тоже в список приглашенных внесли. Ведь всё, - она говорит, - благодаря тебе получилось, ты же нас тогда с Йозасом свел! Я всем об этом рассказываю!...
Я говорю: да что ты несешь! – (хоть, конечно, мне лестно очень стало) – но что за фигня! Что за заслуга?! Прекрасно, что все так сложилось, но моей-то «работы» было: один телефонный звонок и три минуты разговора, совпало все просто удачно, да и то после пятого, наверное, твоего же грозного напоминания… А на вечер пойдем, конечно! Уай нот?!
И вот третьего дня тревожный звонок. Таня.
«Виктор! Случилось ужасное! Если можешь, прости нас! Тебя не включают в список приглашенных! Они уже утверждены, и изменить ничего нельзя! Донатас сказал, что поздно уже… Я сказала: вычеркните тогда Кирилла или меня, пусть вместо – придет Виктор! А Донатас говорит: вместо Кирилла может быть только Кирилл… Ничего не получится! Ну, мы, конечно, теперь тоже идти отказались!...Где это видано!... Стыдоба какая! Прости!»
Я, которому при этом еще сколько-то времени потребовалось, чтобы просто вспомнить, о чем собственно речь, куда это мы завтра идти собирались, говорю: Таня! Ты что, совсем чокнутая?! Ну почему же надо от чего-то отказываться, куда-то не ходить, если кого-то еще, кроме тебя, не зовут? Да и не в теме я совсем! И приехал сейчас случайно, и если б не этот день рождения Кирилла, то так бы и не узнал об том всем. И обо мне бы никто не услышал, почему же они звать меня должны были? И не смей даже думать от чего-то из-за такой глупости отказываться! Иначе и я с вами вместе сумасшаем оказываюсь!
Она говорит, неуверенно так: «Да? Ну, не знаю… Ты Кириллу скажи, иначе он точно без тебя никуда не пойдет!»
Вызывают к аппарату Кирилла. Я ему говорю: твоя баба психованная! И ты! И все ваше семейство Подрабинековское! Со всеми вашими кодексами пацанскими и долгами чести! И шизофрения, кстати, заразительна! И если вы только такой демарш устроите, то не буду больше вовсе даже с вами, психами, дружить, чтоб просто самому не съехать! И не помнил я даже до этого Таниного звонка-напоминания, что зван на какой-то посольский вечер. И вообще музыку если уж слушать, то предпочитаю в других учреждениях и обстоятельствах. Все как есть, и как на духу.
Разрешился-таки в конце концов вопрос положительно, слава Создателю… Согласился Кирилл. С неохотцей так… Я еще подумал: это, как тот самурай, который тридцать лет после перемирия вел в каких-то джунглях в одиночку партизанскую войну, потому что непосредственно ему приказа сложить оружия не было, и долгу изменить нельзя, и потребовался личный указ микадо, чтобы он наконец подчинился и утихомирился…
Смешно! Правда?
Но как же я люблю и бесконечно ценю этих людей! Просто руки им в сердце своем целовать готов! (пардон за пафос).
И кстати, видел вот книжку одну «Дух самурая – дух Японии» называется. О чем – не знаю, просто название мельком заметил, а сам не прочел. А все же полагаю, что никогда не было бы без них, без тех самураев, в Японии ни Басё, ни Хокусая, ни Панасоников с Лексусами.
Да и, наверное, сам Л. П. Карсавин со мною бы в том согласился, хоть и спец он был по Западному средневековью.
P.S.
А вот, кстати, и случай скоро будет уточнить, расспросить специалистов – теперь уже по наследию самого философа… Только что вновь говорил по т. с Татьяной Подрабинек. Она рассказала, что при правительстве Коми республики с участием Литовской стороны решено учредить со следующего года международные Карсавинские чтения. Будут они проходить в Инте, или непосредственно в Абези. Саму ее просят быть председателем оргкомитета. Сопряжено все это будет с мемориалом Советского ГУЛАГа. Так что, всех, интересующихся русским духовным наследием прошлого века, а также историей советских репрессий милости просим к участию и сотрудничеству.

Вот прочел: http://newsru.com/russia/11may2012/shtraff.html - будто некие депутаты Думы в Москве хотят влепить штрафы за участие в митингах аж в 1,5 млн деревянных. Правильно ли понимаю, что это $50 тыщ (зелени)? Что же это за государственные мужи такие, которые даже не могут прикинуть, что, например, базука стоит гораздо дешевле?

пытаюсь

Всем любознательным!
Получилось сегодня письмо из Киева от Юрия Зморовича. Это выдающийся дядя (возможно, небезгениальный)- музвкант, поэт, художник и режиссер... Он пишет

Еду в Москву - о чем еще недавно даже и не помышлял - по известным причинам- в качестве участника фестиваля "Золотой Витязь".
Везем с нар.артистами Раисой Недашковской и композитором Владимиром Губой - спектакль-ораторию "Слово о полку Игоревом"- я вроде как режиссер и один из исполнителей.Читаем под музыку Губы (это один из самых-разсамых композиторов Украины).Одно выступление на Таганке - но в российском драматическром театре - на русском языке, а 1 ноября- в украинском культурном центре на Старом Арбате - на украинском.Возможно, позже еще залетим в Алма-Ату с тем же.

Всем очень рекомендую! Жаль даже, что сам - не там... Большой кайф!

ПО ПОВОДУ ОДНОЙ ПУБЛИКАЦИИ В ИНТЕРНЕТЕ

Порой кажется, прогресс докатился таки до того, что электронные СМИ уже в состоянии транслировать на расстояние даже запахи. Почему-то каждую осень последние годы в нашем замкнутом, глобализованном мире из Москвы посредством вездесущего интернета доносится отчетливый запах говна.
Должно быть, это естественный органический процесс перегноя тамошнего цивилизационного биологического мусора непосредственно в нефть, который по каким-то своим, неведомым нам химическим законам активизируется именно в данный период года.
И вот, в который уже раз, вынужденный обернуться на душок, с ужасом обнаруживаю: сии флюиды исходят от помоев, выливающихся не куда-нибудь, а именно на моих старинных друзей!
В прошлом году в это же примерно время была история с прекраснейшим Сашей Подрабинеком (когда какие-то бесноватые водили свои кремлевские хороводы вокруг его жилища).
Теперь некий интернет-листок ополчился на другого доброго друга – Линду (фамилию ее не упоминаю, дабы не давать лишней информации очередным бандерблогерам для усугубления ее травли).
Линда снимает квартиру семьи Ардовых на Большой Ордынке, где некогда, при своих наездах из Ленинграда в Москву, останавливалась Анна Ахматова. Линда мулатка. По очевидным причинам именно на этом факте выстроен оскорбительный текст о ней.
Собственно, и честно-то сказать, текст не именно о ней. Он, конечно, о высокой русской культуре (в русле, видимо, лужковских или каких оно там, - путинскомедведевских, тамдемных, мадамных, модемных, - сам черт ногу сломит, - хамских, одним словом, – актуальных у них сегодня, разборок). О месте на этом фоне русской поэзии ХХ-го века. В том смысле, в каком она существует для попахивающих авторов статьи… О том, как они, «арийцы нынешней москвы», вернее – журнал-полицаи из мэстных при нынешних Истинных Арийцах этой Москвы призваны приватизировать, в частности, и память той русской культуры…
Ты смеешься? А тем не менее!
И уж какая-то негра Линда на этом фоне – так, предлог, подвернувшийся им повод к болтовне (совсем, впрочем, как мне кажется, небезобидной). Но очень уж не хочется ковыряться далее в фекалиях авторов, этих маскавитых ребят, и развивать в этой связи все возможные культурно-ассоциативные построения.
А вот Линда действительно один из ближайших друзей. И все, что скажу далее, говорю, имея в виду исключительно данный факт.
Мне самому многократно в той самой «ахматовской» квартире и непосредственно – в «заветной комнате» доводилось останавливаться в бытность в Москве у Линды в гостях. Поэтому я, во-первых, достоверно знаю действительные факты биографии этой женщины, в частности, связанные с ее проживанием в данной квартире, а, во-вторых, просто вынужден о них теперь публично сказать.
1. Линда гражданка Российской федерации. Причем, если это интересно радетелям национальных и расовых чистот, гражданка не натурализованная, а урожденная (и по крови, и по почве, если кто понимает, о чем я), так как родилась, во-первых, в Москве, а, во-вторых, от русской мамы.
2. Очевидно, что Линда снимает квартиру у ее непосредственных владельцев, потомков Ардовых, с их недвусмысленного согласия (а не вопреки ему), это, впрочем, следует даже и из текста заметки.
3. Линда регулярно и своевременно оплачивает свое проживание в квартире из собственных личных средств по существующей с хозяевами договоренности.
Собственно, тут бы можно было поставить точку. Ибо, строго говоря, все прочее вообще более никого, даже юридические ведомства, интересовать не должно и не может. Не ваше, так сказать, дело! Однако позволю себе заметить кое-что, каковое на столь любимом теперь в Московии жаргоне может быть определено в качестве замечания «не для протокола».
Поселившись несколько лет тому назад в означенной квартире, Линда застала ее в состоянии полного запустения и разрухи. Там на тот момент не было не только никакого музея, но все жилье было превращено вот именно, что в хлев (как это часто случается с местами обитания, которые, волею обстоятельств, бывают в тех краях населяемы коренными или пришлыми окрестными популяциями). Линда привела всю квартиру в состояние пригодное для жилья, сделала там ремонт и таким образом, собственно, буквально сохранила эту квартиру. Также она смогла сохранить и спрятать всю, остававшуюся еще там на момент ее вселения обстановку.
Любопытно, кстати, что и сейчас на двери абсолютно не тронутой (а лишь вычещенной) «комнаты Ахматовой» висит сделанная прежними музейными, видимо, хозявами пафосная мемориальная объява с именами выдающихся деятелей прошлого, посещавших некогда в этой комнате ААА. Там на 20 примерно фамилий, включающих, как следует из текста на ней трех лауреатов Нобелевской премии, – три грамматические ошибки («Солженицин» написано, еще какие-то, сейчас не помню, но смешно…)
Несколько раз в течение последних лет, я, ВС, будучи, как сказано, близким товарищем Линды, по ее просьбам приводил в квартиру знакомых культурных деятелей, юристов и бизнесменов для переговоров о том, что бы можно было сделать с этим важным, по мнению многих, для истории русской культуры местом. Как восстановить музей? Не буду перечислять здесь имен. Суть в том, что все они, вникнув в проблемы вокруг этой квартиры и проведя соответствующие расспросы и вычисления, приходили к выводу, что как-то заниматься этим делом и вкладываться в организацию там Ахматовского музея нерентабельно и мало реально! И только желание самой Линды попытаться организовать в этой квартире некий литературный музей было неизменным, хотя и не привело ни к каким результатам по не зависящим от нее объективным причинам.
В заключение выскажу пару совсем уж общих собственных соображений по возникшей проблеме.
По мне-то как раз в принципе любое музейное дело – вовсе не обязательно! Для памяти об Анне Ахматовой, как и любом истинном поэте, достаточно ее стихов. Более того, мне кажется, любая «мумификация» и «материализация» такой памяти всегда только нивелирует, замыливает, стирает и, в конце концов, убивает истинное звучание сказанных некогда поэтом слов. По крайней мере – ничего к ним не прибавляет. И уж тем более «тень» поэта (!) не может нависать над продолжающейся и после его смерти живой жизнью, препятствовать ей и ею управлять. Ну и что, что в этом месте, или в другом, или в третьем когда-то жила или бывала Анна Ахматова или любой другой прославленный автор? А теперь – новые поколения… новые песни… «И это станет для людей как времена Веспасиана…». Что еще?
Но, тем не менее, как уже сказал, людей, выказывавших интерес к устройству на Ордынке музея Ахматовой, я сам к Линде по ее же просьбе неоднократно приводил. Почему? А разве не забавно, что именно «эта мулатка» пыталась такой музей организовать!
Ну если уж у местных коренных насельников не получается устроить даже хранилища культуры своих (и общечеловеческих) великих пращуров, а сам факт наличия такого хранилища-капища для них почему-то столь важен, то пусть об этой культуре позаботится хотя бы потомок представителей солнечной Африки! По крайней мере один прецедент в истории России, кстати, уже был. Ахматова, в числе прочих, очень его ценила.
P. S. Ну вот. Справедливости ради замечу, что и приятные иной раз с востока веяния тоже доходят! Уже погрузившись, волею обстоятельств, в потоки тамошних интернет-новостей, с удовольствием сейчас прочел, что упомянутый в начале текста А. Подрабинек выиграл-таки на Москве некий местный суд у двух прилипчивых братков «я», паханов ихней гопоты, или чего-то еще в этом роде… Отрадно. Надеюсь, и с Линдой все хорошо будет!

Виктор Санчук. Нью-Йорк, 09. 18. 2010