назад вперед

***


Считали эллины, им вторили готы:
земля – это блин, или схожее что-то...

Узнали: орбиты похожи на кегли.
И все заблуждения их опровергли.

Узнали: земля наша – шарообразна,
а значит, мотанья по ней несуразны.

Но некие гурии глупость бормочут,
как видно, из дури учиться не хочут.

Я жил в одном мире, как блюдечко плоском,
где феи дарили любовь недоноскам.

Я жил в неком мире, где феи, наверно,
об инженерии не ведали генной!

Пора запасаться плацкартным билетом
(хотя на билеты надежда нелепа)
но больно уж глупо быть в городе этом, -
пора укрываться под звездное небо.

А феи... Что феи! Рожайте, дерзайте...
Про завтра – по детским глазам узнавайте.

1989

***

<< Преодолевая романтизм реализмом. >>


Там, где круглое рыжее солнце, как сыр
На огне, пузырится и плавится,
Мне не нравится ваш перевернутый мир,
И война ваша – тоже не нравится.

Как же я не люблю лесопарк этих дач,
Где ни фей, ни волков, - только вороны,
Да осколки чужих слов, и бед, и удач,
Как песок, по крупицам ворованный,

И предутренний скрип этих трудных карьер,
И успех – неумелый и потный,
И весь правильный медленный путь полумер,
Полуправд, полумыслей и полдней,

И речей этих вялых громоздкую спесь,
И растрепанных книжек муру…
Только женщинки ваши мне нравятся здесь.
Их, пожалуй, с собой заберу.

1989

ПОДРАЖАНИЕ СТАРШИМ


Еще урчит вопрос национальный
в Европе медленной, как транспорт городской.
Еще хмельной хохол и лях нахальный
клянут жидов и маются москвой.

Еще в столицах, как в метро набитом,
подземный гул или базарный гам.
А мне вольно ходить космополитом
по Божьим храмам и ничьим лугам.

Здесь только слову, или многоточью,
да вечности, да нищенской руке -
я задолжал, чтоб с чернокожей ночью
болтать на ясном звездном языке!

Как верить весело!
Как бы домой дорогу –
во мгле терять
и снова находить.

Нет в мире Кесаря!
И все – подвластно Богу.
Как сладко умирать.
И славно – жить!

1989

1990

***

К.С.


Отправляется поезд.
Нет, — это часы застучали.
Но так гулко, так густо, как будто до этого просто
                                                                        молчали.
И как будто среди этих рук и волос
время новое вдруг началось.

И тебя потеряю. Я знаю.
Я всегда все теряю: отечество, деньги, ключи.
А к тому же в конце, — (помолчи) — и всерьез
                                                                      умираю, —
растворяюсь, как в извести черной — в ночи.

Меж железнодорожных, — электро ли, тепло, тех поздних, —
как попало сцепленных — локтями ли пальцами рек,
что уходят, уходят, как жизнь, или пыль, или воздух,
или все, что уходит, и гаснет, как снег.

И тогда в налетевшем, рыдающем, диком,
в этом новом гудке, мне, — (ну правда!) —
понявшему изнутри ход,
мне б всего улыбнуться в «спасибо» своем —
красным криком,
потому, что теперь, — вот как раз уже верю: спасет!






Отправляется день... Начинай!
Это к вечному ревность.
А потом. — я ведь помню: река, переходы, вокзал...
Но побудь, ну побудь...
хоть бы час, хоть бы стык...Хоть какую пустую бы
                                                                      внешность...
Как темнеет к утру и к весне,
все темнеет...
Ну вот и сказал.


1990

* * *


Я хотел убежать в Ереван или в Таллинн, —
Мне готовили паспорт, — я был там знаком.
Но прижат был к стихам, словно к стенке приставлен,
Этим странным всевластным ночным языком.

А в Варшаве — турнир, и там всадник с плюмажем,
А в Париже — каштан, или, скажем, — конвент…
А меня он, должно, как помаду размажет,
Или, может, заклеит, как спешный конверт.

Ну и Бог с ней, с Варшавой, — живой, да притихшей…
Чёрт с Парижем, где бродят с зуавом зулус…
И я падал в кирпичики четверостиший,
Будто кровь этих стен узнавая на вкус.

1990

***


В паутине дорог
провисают мосты.
Губы красных ворот
у мохнатой Москвы.

Но где вход воспрещен,
где уже без оглядки, -
что ж, сыграем еще
в догонялки да в прятки.

К потолку, по стене…
Мир – над чайником пар.
Звуки вальса в зиме…
С Цокотухой Комар.

Так лови, крестовик! –
и другие, и все,
чьи глаза – грузовик
в полночь – нам – на шоссе.

Как под плинтус драже,
вниз покатится гул.
Я ушел. Я уже.
Я шпажонкой взмахнул!

Так кружись – не тужи!
…кровный ужас, беда…
Ты прижмись, не визжи.
Все во сне. Ерунда.

1990

МАГИСТРАЛ*


А потому еще в той высоте
К тебе, знать, не докончу перелет,
Р . М . , что слишком многих мысль гнетет
О том, как полагал я в простоте
С предлога начинать в сонете счет:
Т . , скажем, Тяпкин хвать за свой “ТТ”,
И вообще пошлет на буквы те,
Х . из которых первою слывет.

Зачем слова? Ты скажешь: шум страниц…
А чем бы хуже перелеты птиц,
Чем некий, пулей вырвавшийся слог?
Ем если куриц, на моем лице,
М. Р. , того подобье, как в конце –
? – последнейшей из строк.

*(2000 г.)

1990

***


Снова здесь не до сна.
То ли сдавил меня каменный город,
то ли словесная сила тесна,
словно смирительный ворот.

Нет, не за тем, — говорю же: нет! —
снова слова эти, — пусть убогие,
чтобы на воле окрестных лет
плыть в оглавлении антологии.

Я был ими схвачен сейчас, вот тут:
дикое будущее подглядывал,
кровь, выступающую во рту,
горькую, сглатывал.

Я хотел, словно черный свитер,
распустить глупый город на сто дорог.
Я не слезы рукою вытер.
Не смотри на меня! Просто я продрог,

я промок под ливнем ночей потопа.
И какая мне разница: там ли, здесь,
развалившейся книжкой плывет Европа,
и звук тяжелеет, как заморская шерсть.

1990

1975


Чтобы мы никогда не узнали
океанской свободы, двоих –
как же накрепко нас привязали
они к яликам мыслей своих!

Не сулили неистовых казней,
не грозили проклятьем земли.
Лишь толкали по медленной Клязьме,
Да по узенькой Истре влекли.

1990

ПОСЛЕДНИЙ СОНЕТ


Сужается, как лезвие ножа,
весь путь — под стать тропинке за станицей.
И словно в пальцы — иглами ежа,
ночь колется в глаза и шевелится.

Меня моя простите, госпожа.
Остановитесь, бешеные лица!
Нас брал огонь, как сталь сгрызает ржа, —
мне сердце сжег, и нечем примириться.

Когда, — ну помнишь? — мчался на Кубань,
в густой воде звенел и бился лучик:
ночь — заповедник звездной пустоты.

И впредь я там. Мне ни к чему попутчик,
и дом, и день, и живность.
                                                      Перестань! —
нас гнал огонь, и я сгорел.
                                                                    А ты?

1990

ПЕСНЯ БОЛЬШИХ МАФИОЗИ


Друг, завязывай базар,
видишь, дело к рынку.
Я за чирик рюмку взял,
хочешь половинку?
Пей-глотай, не матерись,
не гноись занозно.
Лучше, брат, перекрестись, -
после будет поздно.

Это рок, ну просто рок!
Запасай-ка водку впрок.
Летом разъезжай в санях,
а зимой – в телеге.
Вот те Бог, а вот порог.
Хочешь в бок, а хочешь в рог…
Тут на всех на скоростях –
сивая да пегий.

Что поешь про ИТК!
Мне не в зуб баланда.
У меня – гляди – рука:
понял? – во, болван-то!
Белым – кости, красным – кровь, -
всяк в свое влюбленный.
У меня ж одна любовь –
голенький зеленый.




Влево, вправо ли шажок,
дело справили, дружок.
Летом разъезжай в санях,
а зимой – в телеге.
Кому Бог, кому – божок,
мужу – рог, сынку рожок.
Тут на всех на скоростях –
сивая да пегий.

Для меня везде края:
Осло, Аризона.
Нам на всех одна земля –
Да Охотская зона.
Так что, парень, не шали:
на тебе вот – рваный.
Твоего куплю Дали
вместе с Модильяни.

Тяжкий звук – советский рок.
Тыща рук – один пирог.
Летом разъезжай в санях,
а зимой – в телеге.
Кто в присяд, кто в кувырок.
Дети в ряд – да на урок.
Тут на всех на скоростях –
сивая да пегий.



Говорю: совсем болван!
Мы ж тебе не урки!
Во, где у меня твой Гдлян,
и другие чурки.
Пусть маленько погалдят,
потокуют птицы.
Им другие объяснят,
где кого границы.

Кому внук, кому зятек.
Нынче юг, потом – восток.
Летом разъезжай в санях,
а зимой – в телеге.
Я те друг, ты мне браток.
Выдь-ка в круг, да сдвинься вбок.
Тут на всех на скоростях –
сивая да пегий.

И завязывай базар.
Видишь, дело к рынку.
Нынче за сто литр взял,
завтра – четвертинку.
Отдавай Двину – Десне,
Таллинн – Шауляю.
И вставай, валяй, к стене:
я в тя пошмаляю.



Слышь, Сашок, взведи курок.
Прямь, ну ишь-ты: скок-поскок…
Летом разъезжай в санях,
а зимой – в телеге.
Вот те в бок, а вот те в рог,
да в сосок, да между ног.
Да на всех на скоростях –
сивая да пегий.


1990

РАЗНОАРМЕЙСКАЯ*


Не допеть золотого романса,
петербургских не помнить крестов.
Только вот не забыть преферанса,
где в трефях не хватило вистов.

В самогоне намок аксельбант.
До утра не уснет адъютант.
Доставайте же, штабс-капитан,
именной семистрельный наган.

Где Чапаев, где Фрунзе, где Капель…
Вор в законе, да князь – вестовой…
Друг, накапай мне тысячу капель,
и не хапай меня, постовой!

В тексте жизни – сплошные тире.
Кто нас кинул – из бар – в кабаре.
Чтоб стучал аппарат ГубЧК:
РАССТРЕЛЯТЬ КОЛЧАКА ТЧК

Мир мой шашкою располовинен,
Ах, изнылась душа от потерь.
И Малинин поет про Калинин,
что теперь называется Тверь.

В исторически смутный момент
не стреляй в меня, дяденька мент!
Пусть уж врет, как румынский акцент,
семиструнный ночной инструмент.

И уже не сыграть преферанса,
и ни пули мне в нем, ни вистов,
не допеть золотого романса,
и опять проморгали Ростов.

Генералы, орлы, юнкера!
Господа офицеры! Пора!
И товарищи, - кто не дурак, -
время спать. Прекращайте бардак.

Сторублевую врунью настрою:
убегай в золотые края, -
в эполетах куплетного строя,
семистремная песня моя.

До утра не уснет комендант,
потому что пропили сервант.
Доставайте ж и вы, капитан,
дорогой офицерский наган.


* (В соавторстве с Алексеем Ирисовым).
1990

ВЕЧЕРНЯЯ*


Какая долгая зима,
моя ты зимушка.
Ах, сядь поближе-ка, сама
подвинься, Зинушка.

Грибочек скушай-ка лесной –
еще октябрьский,
да пригуби – в любви со мной –
напиток варварский.

Тут север, милая, прости, -
и впрямь не Таврия.
Тут мне так холодно в пути,
ну и так далее.

Не то, что, - говорю, - в Крыму,
и место темное.
И грустно-грустно одному,
и все подобное…

Ребята балуют в ночи –
в беду играются.
Ты спой. А лучше – помолчи,
красавица.

*(в соавторстве с Алексеем Дрыгасом).

1990

ГОРОДСКОЙ РОМАНС


По Москве дела и склоки
в жестяной совок сгребаю.
Словно мусор, наши сроки
догорают, дорогая.

От кольца к кольцу кружится
стая птиц, и лиц, и листьев.
За спиной листвой ложится
падший август наших истин.

Пустота бредет лесами,
гулко путается в ветках,
пустота стоит за нами –
влагой давнею на веках.

И выносит из былого –
только запахи да звуки.
Вьется старая дорога
от разлуки до разлуки.

Ветер медленный листает
бор лесной, что нотный сборник.
Ах, как чисто подметает
ветровые стекла дворник.

И слова, и сны, и осень
остывают, догорая.
В никуда такси уносит
нашу юность, дорогая.

1990

КОЛЬЦО


Где по фатерам и блатхатам
в неописуемой тоске
догуливает век двадцатый
свое безумие в Москве,

где рядом с Индиею – Лемнос,
и угол – под руку с дугой,
и лилией расцветший лесбос,
и много разного всего.

Где кот подкуренный проходит
на государственной цепи:
почти что дик, свободен вроде…
А вот поди ж ты – отцепи…

Катись, катись, мое колечко –
жесть с золотом, - на те снега,
В дома эклектики, где свечка –
чертям, а Богу – кочерга.

И я там был, и пил, и плакал…
Да, господа, Мынерабы,
и золотом топленым капал
на ржавчину смешной судьбы.

А там и ангел: пролетает,
и в семь минут бывает в дым,
И окольцован. И зевают
опять там леший с домовым.

1990

БАЛЛАДА


Вот спьяну к окошку
избушки приник:
там дохлая кошка,
там старый старик.

Собачьего стражника
ада он злей.
Он с личиком страшненьким,
как мавзолей.

Кругом мышебойки:
среда, да четверг,
в них зовы попойки,
в них дружб фейерверк.

И славы мне – сальце,
и сахар любви…
Чтоб больно – по пальцам,
чтоб ужас в крови.

В них с солью да с перцем
мясцы отбивных,
чтоб сверху – по сердцу,
чтоб в нюх или в дых…

Ах, старая ветошь,
ошибка в судьбе!
Сейчас я навешу,
что должен тебе!

Я дверь распахнул,
засмеялся урод,
и смертью дохнул
его логова рот.

И хлопнула дверь,
и запрыгал косяк,
и я, словно зверь,
завертелся в сенях.

Но щелку приметил –
где форточки след,
схватился за ветер
и взвился на свет.

Хоть порван, порезан, -
остался живым.
С тех пор уж не лезу
к домишкам чужим.

К ржавым ушел
на пустырь гаражам.
Ох, страшен упырь,
доложу же я вам.


1990

***


Словно гул, будто на берег – с берега:
Кёнигсберг где? Он – Калининград...
Вновь, должно быть, от Майна до Терека
соловьи разбудили солдат.

На окраине века дурацкого,
над воздушною ямою сна,
долго кружится чувств авиация,
не кончается ночи война.

И берёт она помыслы ранние,
и подняться командует в рост,
и ты падаешь навзничь, пораненный
золотыми шрапнелями звёзд.

И задворками тысячелетия,
как дома, оставляя года,
отступают во тьму и в неведенье,
и за спинами – Стикса вода.

Спи, сыночек мой, спи, моя доченька,
спите все уже, – баю-баю...
Соловьи, словно бы пулемётчики,
как в ночном растрещались бою.

1990

1991

***


В день праздника пусть будет не забыт
никто никем, как в пору урожая.
А я смотрел, как разрастался быт,
полями лет границам угрожая.

Столичный в уши бился мне прибой:
там вновь весна, жить в сторожах привольно,
и там двадцатилетняя судьбой
со мною вновь зачем-то недовольна.

Ей чудилось: везде таится враг…
И плыл над маем каждый день опасный.
Но вот, как из бойницы белый флаг, -
ура! – подруга выбросила красный.

Был день девятый в тряпочной крови,
год девяносто первый – мирным. Больше
для русско-прусской преданной любви
уже не требовалось смерти Польше.

1991

***

Ксении Соколовой


Смотрю на юг. И одноглазых полдней
оглядываются на меня циклопы:
на год пеняй.
Прозрачной жидкостью по край бокалы полня,
белками глаз пустые дали лопай,
и поминай.

Яйцо Земли с ночным пятном Державы
и крапинками островов-веснушек,
чей бок надбит.
И скорлупа крошится жестью ржавой
на мусор лет, в осколки солнц потухших,
меж прутиков орбит.

И в пору бы в годинах растворяться,
и самому назад не возвратиться…
Да, знать, всегда
лишь плакать о последнем камикадзе
вселенской свары, словно бы о птице,
лишившейся гнезда.

Желток зрачка, значка… Только не надо,
не наливайся памятью зловещей…
Прости, мой друг,
что так неинтересен быт микадо,
и столь милы летательные вещи.
Смотри на юг.


1991

1992

***


Три раза в течение месяца этого
уже обещали убить-удавить.
А лето дождливое нынче, а лето-то
такое, что правда в нем в пору не жить.
Утром проснется надежда дорожная:
если уж ливень, - пусть капли в лицо.
В сквериках бродит тоска молодежная,
как сладкий сахар – в сухое винцо.
Но в будущем – что мне боли, да горе,
если все помню: словно когда-то –
поросль влажная средиземноморья,
Вкус балтики солоноватый…
Как по дороге из вепрей – в греки:
холмы эти, пропасти, ах! – ложбинки!..
Только по вас будут слез моих реки,
гречанка с литвинкой!
Лесбоса запах. Музыка Дзукии… Летом
вновь памятью Азия наползает.
И, вами терзаем, Пророк – с рассвета –
с другой стороны опять
(их, словно позы, меняя). Но кто ж считает!

К Богу карабкается, скинув ботинки;
корчится ночью, точно -
под дурью дервиш.
Но дни открываются утром, будто картинки –
«веришь – не веришь».
Так смешивайте и проливайте кровь эту, словно воду;
извилинками каналов мозг хоть развалите на части!


Смерти нет уже. Только свобода –
правда причастья.


1992

***


Смешной человек в горах,
гвоздиком выпрямив спину,
пожирает впотьмах свой страх, -
хочет остановить лавину.

Ничему, никому не помочь!
Словно кровь, вода прибывает.
Лишь кто-то по шляпки в ночь
гвоздики забивает.

1992

***


Эй, плывунья, руку протяни!
Этот воздух августа зеленый! –
утону в нем: маленькие дни
в птичий плач рассыплются по склонам.

Эй, летунья, выше подними!
Красную – скорее – высотою
душу расстегни мен, отними
сердце! вниз, как в омут – головою.

Только горизонтов берега:
вечных гор игрушечные глыбы.
Только ночью: чья это рука? –
знают сны, глазастые, как рыбы.

1992

ПАМЯТИ ТРОЙСТВЕННОГО СОЮЗА

«Произнесет ли не по-немецки рот “тот человек, тот год…"»
Г. Дашевский


1.

На этих холмах – траншеи, рвы, -
ржавой проволоки мертвые нервы.
Грехи подрастают детьми травы –
там Второй мировой, или Первой.

Словно сквозь ливни, видно мне,
как ветры, зазывая прощенье,
трогают белые кости камней,
мхам нашептывают утешенья.

А над морем мира, в волны могил,
строя туманов рожи,
небо глазами рыжих Аттил
смотрит, как просто – прохожий.


2.

Цепеллинами - чувства гиганты.
Пусть, как будто Германию между фронтов,
разорвут меня клещи Антанты
на майданах, в вертепах портов.

Что ж, сорвусь в луга, на которых
козлоногий травку не вытоптал бог.
Там налитые красным глаза светофоров,
и ЛИАЗ роет землю дорог.

Там в колеса очков катят зенки
на консилиумах врачи:
доставляют ли черви подземки
трупу города боль в ночи?

Только б вновь в вестибюлях не сдуло –
в глубину, в мелкий гул.
Эскалатора – красный язык Вельзевула
только б вниз не слизнул.


3.

Там где время взрывается веснами,
где ломается в танце мороз,
мы с тобою как будто взрослые:
разговариваем всерьез…
Куклы улиц набухнут дубленками,
в белый мрамор застынет вода,
годы сцепятся звезд шестеренками
и во мгле проползут в никуда.
Вечность нам улыбнется месяцем,
и зовет, и не знаю, как быть:
то ли выспаться, то ли повеситься,
то ли в рифму на лампу повыть.
Вот пройдут мимо в мрамор обутые,
вот подымут тяжелые лбы…
Мы с тобою соринки как будто бы
в часовом механизме судьбы.
Но на запад, на запад отправимся –
к еще помнящим рукомесло,
чтобы англо-саксонское прайвеси
нас собрало, укрыло, спасло…


Повстречаемся в Лилле мы, в Цюрихе,
чтоб разглядывать из-под руки,
как из тьмы говорливые дурики
перестраиваются в полки.
И когда станут маяться ветрами
там леса в октябре, скажем всем,
будто мы того ведать не ведали
и не слыхали слыхом совсем.
Только вру: все-то знал я заранее,
ты – не эта, и этот – не тот.
Просто жизнь – механизм умирания.
Почини нам ее, мастер Тод.

(из 88 г.)


1992

1993

***


Нищий внизу, у порога дома –
огромного. Прости, Боже!
А я в доме жил, всё мне тут знакомо.
Он говорит: мне тоже.

Эти дворы, гаражи, заборы;
ключей и кодов система злая;
сигнализации там; затворы...
Он говорит: я знаю!

Тополь пока шелестит листами,
тоже бывал ведь не дохлым – дошлым.
Птицы обмениваются местами,
грядущее – с прошлым.

В август уже накренились крыши;
как фантики-деньги, деньки эти схожи.
Что ли там в датах ошибка – свыше?
Прости, Боже!

Тополь разводит вверху руками.
Пахнет травою кора земная,
Ветры играются облаками.
Я говорю: я знаю.

1993

***


Глупый крейсер, проспавший на рейде порта
небывалую битву в морях вселенной,
и блаженное слово в клетке кроссворда,
и кудесник, принявший плевок арены,

музыкант, позабывший клавиатуру,
и солдат, на войне не проливший крови,
и лабазник, уткнувшись в подругу-дуру,
не услышавший запахов ночи, кроме…

Посмотрите, как зимнее солнце сжалось!
Напоследок бы вам – хоть о том поплакать.
Я сегодня пьян: мне и вправду жаль вас.
Впрочем, завтра, как дверку, захлопну память.

1993

ЕРГАЛИ ГЕРУ


За большим столом у друзей в гостях
с двух сторон – два взгляда (четыре глаза)
на разрыв возьмут тебя, на растяг,
как две гибких березы – красавца князя.

В математиках все же верней Аллах!
Хоть и жаль возвращать им их Сектор Газа.
Хоть и пьешь в тридцати трех своих летах –
на троих, в неделю – всегда три раза.

За большим столом у друзей в гостях
разговор о взвешенных новостях:
фразы точные, точно карат алмаза.

Сам себе поешь: вспомни стыд, зараза!
Но в мозгах, как прежде: сквозняк, пустяк:
озорной расклад да пустая хаза.

1993

1993


В постели октябрьской не ты ли, о милая Клио, -
где наволока неба, - там, над головой моей, слева, -
кончая эпоху, ногтями скребла похотливо
цементную крошку со стенки какого-то СЭВа:

стонала сиреной и раненой стервой орала,
и рот зажимала, как ставнем – ладошкой – окошко;
а там, где, пригнувшись, тень улицу перебегала, -
то люди метались, как кудри твои по подушке.

Шары повыкатывал снайпер – на крыши столицы:
в замочные скважины, точно – в прицельные дырки.
И глупые толпы поклонников глупой сестрицы
твоей – Мельпомены – расставили кегли-затылки.

Но нынче уже не до них – хлебных, зрелищных – каюсь!
Губами закатов – касаясь то нежно, то грубо,
я рядом с подругой. Мы тысячу лет не встречались.
И так стосковались. И вдруг захотели друг друга.

1993

***

Вадиму Геннадьевичу Соколову


Дядюшка приехал из провинции.
Он в столице е был целый год.
У него ведь тоже свои принципы:
с кем попало дядюшка не пьет.

Он сюда – из деревянной Тарноги.
У него – зима и ревматизм.
Все его подельники-напарники
строят как один капитализм.

Дядюшка пока от боли хмурится:
сворой вохры годики на нем, -
лета – падлы. Дядюшка, ты умница!
Мы сейчас поллитру разольем!

Надоели глупые девицы мне
до того, что даже стал их бить.
Дядюшка приехал из провинции.
С дядюшкою много будем пить.

1993

1994

***


Сколько домов оставлял спозаранку:
словно в фойе, - да на волю – со сцены.
Трогал шершавого мира изнанку,
словно с исподу – ковер драгоценный.

Но неужели только лишь вами,
светлой любви моей быстрые ночи, -
словно бы точными ниток стежками
к истовой вечности был приторочен!

Ты ли, пятискоростной и столицый, -
ранний возница за дверцей седанной,
словно песчинку в пустынной столице,
звездный похерил мой путь караванный?

Мне здесь – что книжке на полную полку;
или: на пятой – в гараж с разворота.
Так же вот тычется нитка в иголку
или верблюд, проплывая в ворота.

1994

***


Из себя что ли выйти, пойти посмотреть,
как под ливнем зеленая кровля
брезентухи палаточной, так же вот – твердь
набухает тяжелою кровью.

То ли зимние ветры на стеклах квартир
оставляют поганые знаки.
То ли в августе сам одевается мир
безразмерной листвой цвета хаки.

И простое, как красного выпить вина
за столом под раскидистой елью,
по утрам обезьянье словечко «война»
донимает, как жажда с похмелья.

И мой голос – что снег прошлогодним листам.
Вот кричу среди рек и нагорий:
С новым Годом, Вартан! С добрым утром, Рустам!
С долгим счастьем, Алан и Гргорий!

Звуки умерли в мире. И горы молчат.
Пахнет тленом в кощеевых чащах.
Лишь дожди пулеметною дробью стучат.
Да бормочет свое чертов ящик.

1994

***


Все солнце мира, точно алкоголиком,
июлем жадным выпито до дня.
В пустующих кафе по мокрым столикам
звенит ненужной денежкой луна.

Все катится куда-то в сон. А я еще
тебе хотел дорассказать о том,
как желтая, словно таксист скучающий,
нас осень ждет за городским углом.

Все лето тополь медленный качается, -
стучит в незатворенное окно.
Но все ли это, то, что там кончается,
как ночью белой – хлебное вино?

А хоть бы так! Есть на разживу разуму –
копеечками звездные огни.
Беги во тьму, тому зеленоглазому
рукой нетерпеливою махни.

По улице – пустеющей и стынущей,
в такси дорогостоящем спеша,
в каких, уже иных вселенных, ты еще
все ищешь что-то, тетенька душа!

1994

НА КУХНЕ.


В среду в начале шестого часа
кажется мне, верно быть беде.
А здесь все же красиво!
Даже вот – мясо
красное на черной сковороде...
А за этими стеклами – местность холмиста.
И видно далеко.
Все ясно и так.
И напрасно крикливые анархисты
свой тычут в небо рисованный стяг.

1994

***


Несущественные, словно вещи без тени, -
и тогда в них вчерашняя ночь проглядывает,
может, как слова, лишенные ударений,
и рассказчик сплевывает их или проглатывает.

Так и этого лета вечера и дни –
вроде в ворохе, рядом, да вот ведь – края оборваны.
Я один, ты одна, он один, - мы на свете одни.
Так - астронавты, летящие в разные стороны.

Там земля дотлевает. Больше нет для посадки мест.
Неприкаянность, как невесомость, уже и не кажется странной.
Никогда не увидеть мне теперь Южный крест.
Да и ты никогда не дотянешься до звезды Полярной.

1994

***


Небо – как перстень Бога
(на безымянном правой),
проволочкой – дорога –
там бирюзы оправа.

Между леском и рожью
дали дышали, плыли.
Как же любил я, Боже! –
золото этой пыли.

Пальцем грозы не грози же:
шел, мол, как тать – незваным,
не был всех травок ниже
и стать не смог безымянным.

1994

БЕГЛЕЦ


Сначала неслись болота,
точно бы чьи-то рты
чавкали жадно: кто-то
сзади глотал следы.

Когда же пошли отроги
каменные Саян
сами сгибались ноги,
будто был насмерть пьян.

МИ-8 под облаками
завис досматривать тракт,
словно двумя руками
небо крестил не в такт,

словно дыру в озоне
грыз воркотней своей.
Не зря говорят на зоне,
что нет вертухая злей.

Но сделалась колыбельной
странная песня вдали,
и простыней постельной –
сушь и пустошь земли.

Перед дорогой в гору
надо б поспать, браток, -
говор не слыша мотора,
гулкий эха хлопок.

Знаешь, за край вселенной
светлых морей волна
плещет шипучей пеной
праздничного вина.

И это с заздравной речью
небесный, знать, Адмирал,
тебе выходя навстречу,
шампанское открывал.


1994

В ДЕРЕВНЕ


Сентябрь торопливый и серый,
туман приставучий, как клей.
Проваливай, туча, на Север –
от наших озер и полей!

Заречным шепните девчатам,
что вечером станем опять
сворачивать шеи початкам
и красный костер зажигать,

чтоб звездок и искр осколки
ныряли бы в омуты, в точь –
как в пальцах умелиц иголки
сновали в изнаночью ночь,

чтоб ночи чернее картошка
выкатывалась на ковер
земли, поостывшей немножко
под сенью соседских гор,

чтоб снова из щелки рассвета
вытаскивать красную нить
и тушу уснувшего лета
со смехом в кустах тормошить.

И вздрагивать – стайкой на голос.
И плыть нам. Так в поле у нас
под ветром – за колосом колос
послушно пускаются в пляс.

1994

***


Снова дождь золотой. Заметай,
ветер, листья с полей – в ближний лес.
Поскорее, норд-вест, залатай
голубую прореху небес.
Умер август на мокром песке.
Где в осколки рассыпался свет,
что-то бабье есть в этой тоске
по пожарам действительных лет.

1994

1995

***


Можешь прожить ты годиков триста,
можешь всего-то – тридцать и три.
Но должен однажды убить террориста –
или снаружи, или внутри.

1995

***


В доме этом жили мы не то, чтоб
очень долго, но прорыть успели
метростроевцы до самой почты
два прогона в городской туннели.
Да и то сказать, - поднадоели
нам окрест суглинистые почвы.

А вообще-то, он уже не нужен,
этот нам подземный транспорт. Ты не
шибко, знаю, огорчишься, - Ну же! –
не печалься, говорю. Отныне
будем ездить на большой машине.
Горожан окатывать из лужи.

Впрочем, вру о горожанах. Злоба,
как бы ты сказала - «бытовое»
все еще присутствует. До гроба
время есть пока, чтобы ее я
из себя – в пень – вытравил. С тобою
сядем двое, поразмыслим оба:

что главнее: вечность или личность?
кто смешнее: тети или люди?
Норма это, или неприличность –
среди ночи завалиться к Люде?
.....................................................
(А трагичного в стихе не будет.
Да и к ляду ну ее, трагичность!)

1995

ПОРОЙ.


Жил я, похоже, дальтоником, Люба.
Или вовсе беда с головой моей.
Но нынче зеленые ландышей губы
мне твоих красных гораздо милей.

Знаю, с тобой будет трудно теперь мне.
Да и ты не поймешь, что поделать со мной.
Нет, правда, - поеду, поеду в деревню
этой весной.

1995

***

Дочери Полине


Рассвет сверкнул – что ножик промелькал.
Река не спит, но нежится в постели.
Босыми из-под тучных одеял
встают, кряхтя, медлительные ели.

Река потянется и вновь нырнет
под простынь белоснежную. Несмело –
впервые, как подросток, в этот год
лед трогает пленительное тело.

Вся гибкая, кокетничает, льнет,
сама пугается, играет статью:
еще чуть-чуть, и повзрослевший лед
возьмет ее в горячие объятья.

И над игрой и негою реки,
над нежностью – от ноября до мая –
нахмурят брови ели-старики
и зашушукаются осуждая.

Я говорю вам: осень холодна!
Но здесь останьтесь, если в самом деле,
как будто реку, вас пронзит до дна
рассвет, и трепет льда, и шепот елей.

1995

ОПЯТЬ?


Я от тебя к стихам, как в запертом чулане,
качнусь - ну точно пьяный: Эй, где выход здесь!
Как встарь охотника - лови глазами лани.
Замкнулся круг в глазок. Орут: а ну-ка вытрезвись!

Но ты нахваливай, хитри, ах, ври-обманывай,
прикидывай (как сам не раз) в прицела глазик.
Пали! - чтобы ввалился, точно пьяный, в май
я, раненый (хвалю!) - прямо на праздник.

Беглец-умелец - от ловцов, сам в эту сетку дней
готов забиться, скрючиться, не видеться;
рок-музы тише стать, газет немей,
покуда дурь апрельская не выветрится.

Но не обломится (ура!) как встарь на этот раз.
Лопатки щупаю (свои) - смотри: не выросли?
И все-таки в прищурик светло-милых глаз,
как ящерка, ползу еще - на выстрелы.

1995

***


Ах зима ты зима среднерусская
Все не так в Междуречье
Мирозданье какое-то хрусткое
Будто кость человечья

1995

***


За нефть, за что тебя Чечня?
как за червонец чернь – меня?

1995

РАЗГОВОР


Его брат –
депутат!
Вам известно?

Так и мать
была блядь
(если честно).

1995

ОТЦЫ И ДЕТИ.


Ты ушел уже в прошлое,
словно поезд метро -
в тоннель.

Ты ступаешь в сегодняшнее -
как известно кто -
на панель.

1995

ОБОРОТНАЯ СТОРОНА


О лето! Летело тело!

Вокал бо облаков.

О лето! Голого тело...

Море, ром,

гурии...
И Иру Г. ...
Но, тс-с...
(Стон).

Но: стикс, скит, сон.

Адов вода.

Я и порт на зиму – мизантропия.

1995

***


Лишь прошу: не читай, дорогая, книжек.
Бог не дай, - поумнеешь,
так ведь поймешь,
как за снегом в окне пробегает лыжник,
а его замывает июньский дождь.

1995

***


Закидывали сети,
со лба стирали пот,
закусывали сельдью,
да с понтом кляли Понт.

Швырялось пеной липкой –
«стиральным порошком»…
А золотая рыбка
жила под бережком.

Ходили за три моря:
там порты да порты.
Ой, горя-то там, горя
видали, ой, туфты!

То мелко там, то глыбко,
то сушь в солончаке…
А золотая рыбка
резвилась в ручейке.

Наладили застолье:
с севрюгой пироги.
Со зла плевались в злое,
да брали в батоги.

Эй, наклонитесь, парни, -
я вам шепну секрет:
ни в Ялте и не в Варне,
ее и в Поти нет.

Хоть верьте, хоть не верьте:
вообще на свете нет.
В воде, как на паркете,
она ведь – солнца след.


1995

***


Вдумавшись в собственные слова,
Вдруг сообразил он: а я же не вру!
И от мысли такой его голова
Прямо вымпелом вскинулась на ветру.

Раньше казалось, что небо – река.
Легко рассуждать нам со дня об этом!
А по небу ехали облака –
Под стать бесшумным седанам, мопедам,

За кольцевую дорогу мчась,
Ветры подхватывая в пути,
Рвался на север тучный КАМАЗ –
Успеть до вечера скинуть дожди.

В общем потоке трамвайчик свой
Ждал он, как первой любви – подростки,
Вертя, словно флюгером, головой, -
Пешеход одинокий на перекрестке.

Так долго подчас на просторах лет
Топчемся мы у бордюров Рока,
Но подлетел один «Шевролет»,
Дверь распахнул… Он теперь далеко.

1995

***


Жгучим летом, под пальцами желтых лучей,
словно вспомнив о ветре, весь дрогнет ручей,
будто сбросит с плеча нервно руку
чересчур фамильярного друга.

Пусть не в Африке, но если долго стоять
под прицелом зенита, то тянет сказать:
мол, во рту пересохло! Ты, — это, —
чересчур уж навязчиво, лето!

И насупится Август, на юг отойдет,
может даже, грибную слезинку прольет,
не покажет Ручью, впрочем, вида,
как ему докучает обида.

Но за горкой, за лесом, за полем вдали,
отвернувшись, увидит он порт, корабли,
игры речек, моря-океаны
и прекрасные разные страны.

Заглядится, пойдет, позабудет. Потом,
к декабрю или раньше, умрет подо льдом
в ручейке одиноком водица.
Потому, что ведь шар-то вертится.

1995

***


Подмосковья медленные реки
сентябрем обиженным текли.
Знать, навеки из варягов в греки
по пути устали, не дошли,
разметались по равнине серой,
петли сонных мыслей о былом
спутали, забыв, где юг, где север.
Впрочем и не думали о том.

Вновь заманит чей-то голос звонкий,
как приказ на марше "веселей!"
в край, где только скоропись поземки
на листах распахнутых полей,
да из всех - одна еще живая -
спичкой ли, прожектором - луна,
взрывы ветра, и опять немая,
словно самый вид могил, война.

Где Вы, эй! - ахейцы и Онега,
Ладога, Эллада, синь морей!
Явь апрелей и июлей нега
насморочным небом в сентябре
обернулись. Ах, печаль такую
черпаю в истории простой...
...................................................
...здесь, где географию толкую
сыну - при походе в класс шестой.

1995

1996

***

Наташе Бабасян


Со станции - на станцию - от дальних, -
до перелесков кольцевого круга,
из тех, из городков провинциальных
весна проходит беженкою с юга.

И улицу две парочки с опаской
перебегают в месте оживленном,
где храм метро. И перезвон на Пасху
с небес несет свободу ласк влюбленным.

...Нас злой УАЗ с ужасными глазами
там не догнал, (ни разный "глупый случай"):
железный гроб он зря гремел за нами.
Но так же зря плыл день благополучий.

Когда в крови походная усталость.
Идет весна, на все равно взирая.
И молодость перебегает в старость,
себя от грузной взрослости спасая.

Все чушь! Махнем, как встарь, в Коломну, Истру...
До сумерек воротимся обратно.
Пока апрель, играясь в террориста,
не кинул в небо громкую гранату.

1996

***


Филин вздохнул и ушел на север,
ветер крылом отодвинул облако,
дождь, что с вечера луг засеивал,
смялся вдруг, смолк, как речь алкоголика.

Ранней зарей и стрелою ранящей
отблеск зарничный к зрачку притронулся.
Бледные звезды в последний раз еще
путь размечали свой, сыпались в волосы.

Сменятся быстро восторг и горе.
Темной Угре ивы долго молятся.
Словно монголы к последнему морю,
двинулось солнце.

1996

***


Самолет взлетевший в последний момент
с горящего авианосца
Твердая радость спасения
Но вот
монотонная мысль о том
что аэродромов нет.

1996

***


Все ты, сердце, искало любви, как радар –
нарушителя, - в небе, на море.
Надоело! Должно быть, прибор мой стар.
Чувства, словно бы стрелки, замерли.

Тишь в округе. Тревога отменена.
Населением мир лелеем.
По кварталам да зонам храпит страна.
Спит дежурный перед дисплеем,

все спокойно, и, глупому, снится, как
молодой – озорно, влюбленно –
за ракетой ракету вонзает враг
в лоно черное небосклона.

И уходят сны, не приносят сны
ничего, усталости кроме.
И спросонья он просит: войны! войны!
словно, сердце, ты – новой крови.

1996

ТОВ. БИОГРАФУ


Обо мне трындя, хотя бы
Ты меня спроси, кто я:
Только прожитые бабы,
Только мертвые друзья.

1996

***


В мире словечки-
как человечки:
их обижали —
они убежали.

1996

***


Если кошка гуляет сама по себе,
бери весь квартал, по которому.

1996

***


В одну реку нельзя войти дважды?
В океан можно.

1996

***


Анестезия из грусти и слез
Вот-вот отпустит. Теперь – всерьез.

1996

ВОЗВРАЩЕНИЕ


Пойду слоняться один по Малой Калужской.
Стану напевать себе любезные сердцу песни.
И очень мне жаль, что пришлось расстаться с подружкой.
Но опять же и снова: что ж поделать, если...

Все поехало, покатилось — давненько, еще при Леньке.
И так же июль шатался в этих дворах пустынных.
Где — помнишь? — когда-то с длинной тягучей пленки
то Uriah Heep, то Высоцкого крутили на огромных бобинах.

Ну, конечно же, разумеется, — дело-то ведь и не в ней.
Да и вообще пустое: хорошо тогда, потом — плохо...
Просто однажды ясно даже тебе и мне:
кончается все, — время, деньги, жизнь, любовь и эпоха.

Нет, — все же вернусь, войду в остывающий дом.
Вина выпью. Немного. Скрип стула гулок.
Одно удручает: нет реки под окном.
Стану смотреть, словно на воду, в серый проулок.

1996

1997

НА ПОЛЯХ ПЕРЕВОДА (Гюнтера Грасса).


Ночь, славная риторикой травы.
Перешагни, и через поколенье -
щетиной серой зарастают рвы,
как скулы рядовых при отступленье.
Почудится, дождь пулеметит жесть.
И будет сон, словно роман пространным.
Идут слова, слова - числа им несть.
Но слышу - боль, боль - боем барабанным.
И ужас тот - не смучить, и не смочь,
не удержать, как слабый звук на струнах.
Случайный всхлип, и расползется ночь,
разъедется по швам дорожек лунных.
А там - повылезает, заскрипит
да заскрежещет сорванною дранкой -
предпамяти раздавленный санскрит -
всем месивом, как из-под траков танка.
Ночь бреднями риторики права:
могли ли вы, могли бы мы, могли ли...
Лишь толпы слов - безвестных, как трава -
на серых скулах - рвов, холмов, могилы.

1997

***


Об эпосе молит большая война,
а маленьким войнам - рассказик бы только.
И словно под натиском пальцев струна,
прогнулась в шкафу моем книжная полка.

В них нет назиданий, и смутна печаль,
как в песнях ночных, чьих-то письмах невнятных.
О, малые войны, мне жаль вас, как жаль
ребенка, что умер до смерти в солдатах.

1997

***


Картинка. Пляж. Знакомая мамзель,
ловя всем телом золото погоды,
снимает все. Автомобиль "Газель"
в курортный бар завозит пиво-воды.

Над миром лето. Над водою гам.
Брызг холодок. И облачко. Все мило.
Прикрыты веки. Чудно. Chewing gum
не торопясь жуют в тени гориллы.

Смешно сказать: газели колесо
прокатывается. И скоро осень -
(вдруг ясно почему-то). Это все,
не торопясь, фиксирует Hi-8.

Тень проплывает. Зная, сколько те
меня главнее, все-таки рискую:
уже не на песке, а на воде,
невесть зачем, не торопясь, рисую.

Скрипит песок. Звенит в стакане лед.
Вот, томная, ловя всем телом взгляды,
на локотке умело привстает,
свой ротик радует. И взгляды рады.

Едва краснеет небо. И тогда
вдруг замечаешь сам, что над рекою -
уже закат. И август. И вода
на миг какой-то делается кровью.

1997

ХОККУ


Вновь вьюжная ночь.
Все жду. Теперь-то уж – дочь...
Переживаю.

1997

ТАНЬКА


Вот трахаются
Две милые девочки
Меня не зовут
Никакой духовности
Очень красиво

1997

***


Когда ты уходишь, так просто, так просто,
как дней между пальцев минутное просо,
улыбка моя тогда в полупоклоне
еще в белом небе, как пыль на ладони.
Когда ты уходишь, когда ты уходишь,
как вдруг наконец нужный адрес находишь,
когда ты уходишь, как даты, когда ты -
как взявшие город чужие солдаты,
кругом зависает твой абрис, твой голос,
как будто на белом манжете тот волос,
как в комнатах - звук не запитого тоста.
Когда ты уходишь так просто.
Так просто.
Вот лесенкой рифмы и тропкой строки,
блаженством и болью, - ах, нежно так, трудно,
как те, кого любим себе вопреки,
вернутся стихи, нагулявшись под утро.
Кто был здесь? Как будто бы сбыться могло -
не ты издалека, не прошлый товарищ.

Но шторками окон, но ветром в стекло -
почудится, кто-то шепнет мне:
"там, знаешь,
округой шатается голос хмельной, -
он в рыке косматом, он в выстрелах пульса.
И мир, пусть не мертвый, но полубольной
в постельном снегу, бедный, весь распахнулся."
Виденья довлеют уму моему.
Ни веры, ни правды. Неважно отныне:
я завтра с похмелья и в койке пойму,
кто как умирает от жажды в пустыне,
кто плакал впотьмах, и как пальцы мороз
рвет белой капустной железною теркой.
Не трогай мой "Паркер"!
Мне друг мой привез
Его из Нью-Йорка.

А осень все суше, и ветер все резче.
И, слушай, здесь явные вечера вещи:
и крапинки фар, и витрины в неоне,
и пульсом больного - гудки в телефоне.
И как ни крути, разметет центробежной -
дома, буквы улиц в снегу, и на снежной
бумаге потом еще - в недрах почтовых.
И даже сам снег этот - в водах грунтовых.
И все возвратится к началу, как "Волга" -
в гараж под мостом, или в море. Но только
лишь лица сотрутся, увидишь воочью
кристаллики бликов графитовой ночью.
Морозно. И высчитан, высмотрен точно -
тот вечный из сказочки дальневосточной.
И самое-самое вспомнишь. И стоя
перед этим стеклом пробормочешь: "пустое..."
Когда ты уходишь.



1997

***


Я думаю, глотком пожара стал
тот кубик воздуха, что был когда-то
объемом комнаты, где я читал
тебе, - ну помнишь? - из Ф. Дюрренматта.
Нет-нет, молчу! И ты не виновата.
Причина лишь - магический кристалл.

Который показал, что чтобы выжить
и поедом не съесть вас и себя,
гиперболоидом нужно сердце выжечь,
поменьше по возможности скорбя.
Искоренить, как "ятей" род и "ижиц" -
из книжек, в алфавите словаря.

Пусть в лексике теперь не редок мат.
Никто не виноват. Да хрен ли толку.
Раз каждый новый год - лишь автомат,
чтобы сжигать желтеющую елку.
Швейцарский парень - некий Дюрренматт,
как на парад, построился на полку.

Растрепанный, наглец, по стойке "вольно"
стоит с ним рядом тоже немец - Даль.
Как ты в меня, он влез в язык мой школьный,
и вот зимой глядит в чужую даль,
где мне, поверь, не холодно, не больно,
не жарко и не жалко. На, ударь!

Уже мне недосуг, и не до сук -
домашних ли, бездомных. В мире белом
так нас не удержать сплетеньем рук.
Вид делая, что занимаюсь делом,
займу и жизнь. Из букв ступая в звук,
как еретик в огонь. Душой и телом.

1997

ТЕПЕРЬ - СОНЕТ


Ты не верь мне, не верь, не верь!
Притворись, будто я тебе - труп.
Будь ты ангел, а будь ты зверь.
Девка, тетка-яга, суккуб.

Закричав, я хотел понять
не механику тех любовей.
А лишь кто научил болтать
мои пять красных литров крови.

А ты, блядь, говоришь: "страдать..."
"выражать, - говоришь, - в слове..."
Отцепись! В-Бога-душу-мать!

...Ой! Хоть, слушай-ка, этот не внове
оборот, - стоило бы разобрать,
растрепать, как рожу твоему, - кому там теперь - Пете, Вове...
1997

ХхХ+II


Когда одна (м-м, да…), как трибунал,
Меня почти приговорила к вышке
Лет в тридцать семь, читатель, я слинял
С той КПЗ. Кричали вслед братишки:
«стой! Лжец ты, а не жрец! Ты не догнал!
Клади свои в крови мозги и кишки
Последних строк!» - Друзья, идите в кал! –
Я отвечал, - и с вами – ваши книжки.
(О книжках, кстати, тут уж раз сказал
один пахан. Но то – его делишки).

Видать, в зачет, видать, за то прощен,
Что вызнал тут: бывает грусть такою,
Что в зависть всем, кто верно обращен,
И тем – ботаникам средневековья
И щелкоперам, любящим трещот,
Мог сам без промаха нажать рукою
Там, где взлетев уже, душа еще
В никчемном теле плющится, чтоб кровью
Подпачкивать схоластики расчет.
(Так в те деньки мне думалось порою).


«Куда ж нам плыть…» Ах, нет! Куда бежать?
Куда б смотать себя, как провод тонкий?
(В пень тонкость!). Если уж пришлось ступать
В мир этих лет – болотистый и топкий, -
Где вплавь, где вброд, - так, эдак… Вот ведь, гать
И до сих пор не кинули… Подонки!
И сколько ж это ртом тут ночь хватать?
И вместо титек Таньки, Тоньки, Томки,
Хвататься, вдох пытаясь удержать
За этих рифм обломные соломки.

Базланят, будто в здешние леса
Войдя, вот так мой друг плутал когда-то, -
Брус для крыльца ли, спиц для колеса
Искал, - и встретил – вроде как солдата,
Иль беглого, иль зверьего ловца,
Иль (со спины ж ведь) – черт ли шутит – брата?
(одно навряд – пропащего отца).
«Стой!» - Тот стоит… Окликнул (не без мата) –
Так оборачиваться стал… Лиса
Метнулась. Вон – ползет в прорешках вата…
Тут видит друг: нет у него лица!
(Конца не видно – там пола бушлата).


И мчался друг, крича, не чуя ног.
Пульс колотился залпами орудий
Всех тех, когда войны российский бог
Вершит свое одно из правосудий,
(все чаще обращаясь на восток
Теперь, что, право, не меняет сути).
Так мчался в ночь, топча траву, песок,
Еще быстрей, чем я к той самой Люде.
Вдруг – как во тьме окно – там огонек.
Чуть успокоился, и понял: люди!

Теперь о ней. Залезла в Интернет.
Хоть я бы лично по такой погоде
С ней предпочел бы в койку. Так ведь нет!
Меня прокинув, как какой Мавроди,
Сказала: «Чао! Но дать хочу совет:
Меня забудь, проветрись на природе,
Глядишь, и выдашь нам – что там – сонет?
Иль на худой конец – попробуй в оде…»
(Хоть я бы лично предпочел минет.
Иль что-нибудь другое в том же роде.)


Вот кончу опус. Что мне делать с ним?
Ну, в смысле – с опусом? «Язык (- тьфу! - ) сочен,
Да неприличен, - скажет господин
Знакомый критик, - рифмы строй не точен,
Не в лад стоит (-опять! - ) вопрос…» Басин-
скому давать (- блядь! - ) и не стоит. Впрочем,
Как на журфиксе мне сказал один
(Который, правда, сильно озабочен):
«Бывает, что и критик не кретин.»
(В чем я, конечно, сомневаюсь очень).

Литературы душные пары –
Как флирт на кухне у М. Айзенберга.
А я, видать, навек раб той поры,
Когда от Кушки вплоть до Кенигсберга
По городам на площадях – костры…
Дым кухонь полевых. И Вера-Верка –
Со мной, чтоб мне дарить свои дары:
Звезд дырочки и проч. Нам с нею дверка
Открыта вверх. Ведь мы внутри игры: -
Последний раунд эпохи Гуттенберга.


Итак, к костру чужому вышел друг.
Там были люди. Пахло жженной паклей,
Чем-то еще. Смиряя свой испуг,
Присел, стал сбивчиво им бормотать, - мол, враг ли,
Монстр в чаще там, - но, блин, безлик он!... Звук
Смешков мышиных пробежал. «Не так ли?» -
Сказал один, рукой провел, и вдруг
Исчезли лица у людей. Иссякли,
Словно вода. Тогда замкнулся круг.
Так умер друг. Финита в ля-спектакле.

Неужто ж, ночь, так собственной рукой
Жизнь, словно уже треснувшую чашку,
Мою смахнуть решишься?! Боже мой! –
Не буду врать: мне очень страшно. Бражки
Хоть бы залил в меня друган какой!
(Да все окрест – хмыри и чебурашки).
Где Леха… Саня… Серый… Вадик… В бой
Тот вышел весь, тот отбыл в каталажке.
И я иду один по мостовой.
И по спине моей – толпой мурашки.

1997

ФРЕДДИ.


На юге ночь валится вниз плитой,
срываясь с тросов большого крана.
Сон, что твой Вергилий властной рукой
назад ведет, внутрь Ленинакана.

Я знал закоулок, где прячется страх.
Там в цокоте пулек походка Ксеньки.
Что это: Осетия? Карабах?
Старый Вильнюс? Москва? Лезут тени к стенке.

Проходит октябрь - область мыслей грустных.
Съезжу на дачку, свожу в лес сына.
Где, словно в цветных пиджачках новорусских
дубы и всякая древесина

декорируют смерть. И ответов нет.
Ну, хоть на один бы вопросик давний!
Зима декларирует снег. А свет
декольтирует тельца тусовок. А ставни

деградируют под снегом с дождем. Что за "де"
пристала к языку моему в самом деле?
Подумать что ли опять об одной манде,
что кинула (дура!) на той неделе.

Господи! Что же в голове за муть!
Перелистнуть раз - разве что фильмик вчерашний.
Не знать! Главное теперь не заснуть.
Потому что вам будет там слишком страшно.
1997

СВОБОДА ВОЛИ


Словно бы та машина, что собирает снег –
Ручищами красными, загребущими –
Вдоль тротуара, по которому идет человек,
И остановкой, с еще тремя, транспорт ждущими.

Так все мозги перелопатил кастрированный Абеляр!
Чувствую, догадал меня с вещами сущими
Разбираться, - с двуединством своим – пока не стар,
Как с двумя пацанами, в парадном сцущими.

Знаю, что покидая один свой известный сон,
Страшненький, - сам я под стать ощипанной курице.
Но достаю, - нет, не то, что ты думаешь, - Смит-Вессон.
И говорю: ребята, мотайте письками на своей улице.
1997

***

«Переступая порог, я сбросил сандалии,
чтобы не вносить в дом веселья
священного песка пустыни.»


Уже не болит мое гулкое сердце, когда вспоминаю
ту, которая, - знаю! - ой, злая… а все же, похоже, любила.
И не болит это грустное сердце, когда глотаю
прошлое - холодком ли Амура, теплотой Нила.
Но болит и болит мое бедное сердце, когда читаю
светлым полднем Кузмина Михаила.

Я покинул золотой свой Египет.
Предал.
В радостном Порт-Саиде
на большой поднялся корабль,
и как ни манила
внутрь Африки знойной
милая сердцу гречанка,
прочь, на север поплыл. И вернулся
к бело-черным снегам
своей родины грустной.
Где смешные люди еще умеют
ненавидеть за яркость счастья
и смеяться над огромностью горя.

И запрещают себе и друг другу
любить,
или говорить правду,
или пить вино,
или курить опий,
или что там еще...
Но одного уже никто не властен не дать мне:
веселиться и плакать,
когда белым полднем
один внимаю
Кузмину Михаилу.

1997

КРУГОВОРОТ ВОЙНЫ В НАРОДЕ.

Знакомым анархистам Вены и Берлина.


В местечко ворвались махновцы.
Устроили пьянство и блядство.
На хазу к одной популярной
раз восемь ломились за ночь.
А в общем-то хлопцы как хлопцы.
Набили отвязные братцы
телеги мурой самоварной, -
посудой, периной и проч.,
и - прочь.
Прошло, надо думать, лет тридцать.
(Пусть меньше, но больше, чем двадцать).
Равнина в обилие пастбищ
ждала уже новых скотин.
Родился (а дети, сестрица,
дурную привычку рождаться -
особенно вследствие блядьбищ -
имеют) товарищ один.
Один
на фронте командовал частью.
(Удачно - скажу - к его чести).

А позже, живя в общежитье,
спознался с судьбою своей.
Пленился. Женился. Но, к счастью,
развелся, хоть пожили вместе.
И символом ночи соитья
приплод свой оставил он ей.
Ей-ей
ведь были в запрете аборты.
И вырос вполне в демократа.
Как люди над ним не стебались
другие в округе. Скоты!
И вот он, - пусть малость потертый,
но бодрый, - и это, ребята,
как, чувствую, вы догадались,
я лично. А впрочем, и ты.
И ты.
Да что вы, ей Богу, девчонки!
Какая там к черту тачанка!
Обычная в балке телега.
А сверху - урод пулемет.

Но ходит в цветастой юбчонке
украдкой на поле мещанка,
и конского топа и бега,
и храпа, и прочего ждет.
И ждет.


1997

СНЕГИРЬ И ПРОЗА.

M. v. Marmarameer - собачьему Аполлону.


Как вас не хотел я, стихи!
Подруги-
друзья, - как молил: мол, в последний раз!
Но вечно чьи-то чужие руки,
нас кинув, в лес слов и бросают нас.
Еще ты надеешься: может хоть позже...
Как грек торговаться б готов. Но нет!
Сожмется ночь шагреневой кожей.
Против солнца поставит тебя рассвет.
Да и солнце с землей этой в ссоре, как с паствой
тот пастырь-гордец. Вон: ни трав, ни вер...
Лишь, чавкая, в кузов "педигрпал" свой
Максимилиан мой фон Мармарамеер
кидал, и бока - образцовый мрамор,
как, говорят, - при Перикле - грек.
А мне бы в путь. Но за мрачной рамой
окна - все той же волчарой век.
А пес родовит. Я скажу: "ваш ужин-с",
сам выпью, и с ним рядом - перекушу.
Но снами снова придет мой ужас,
лишь лампу, как прошлую жизнь, гашу.
Там год, словно ржавый гробокопатель
меж мерзлых, как мертвые люди, стран.
Там даже свихнувшийся друг-приятель
тебе тычет в рожу твой же Наган.

Там Черная речка. И черной водою,
тысячелетье сплавляясь, плывет
туда, где все веет осень весною,
белый, пока что не вставший, лед.

И прости одиночье мне мыслей глупых,
но вот о чем я еще: как так?
Там город. Там горы. И горы трупов.
Но почему-то не помню совсем собак.

Еще тому год, я бежал бы к подружке.
Я думал, что с жизнью расстаться б мог
за то, как метался по всей подушке,
из нее вырываясь, ее зверек,
и потом засыпал, зарывшись в подушки.
И всякий раз в честь того зверька
я приказал бы палить из пушки,
если б был, например, командир полка.
Но нет полка. Не пришел, знать, с фронта.
Подружка, что Кушка - в чужих, - теперь,-
везде этот пух, и до горизонта -
только вечной зимы черно-белый зверь.

Что ж, пойдем! И идем. И глазам не веря,
там, на выходе в утро, увидим: он !
Так, сбросив шкуру ночного зверя,
солнце карабкается на склон.
Веселись же и лай, что твой пудель-мудель.
Сам же видишь, что краше, - не жмурь глаза! -
всех Марморов-предков - друзей Глориа мунди
фон Штауфена даже - его краса.
Так по пирамиде, бывалоча, Эхнатоныч,
хоть, конечно, грани не так, чтоб круты,
ползешь, ползешь, и уже за полночь...
Ее перевалишь, а тут вдруг - ты!
А то раз от Подсдама вдоль Ванзее
на велосипедиках двух с одной
катились, помню, мадмуазелью,
ну в смысле - фрау, - в общем - с прошмандой
(служить бы ей в Штази, или цербером классным, -
достала!). Короче, смотрю: дела-а!
Там ты выходишь с самим фон Кляйстом!
Загляделся! (Тут на фиг-то и послала...)

Слушай, у них все тут жанрами. Я - так прозы
избрал некий род уже. Ежели не свалю,
или там что, как спадут морозы,
пропьянствуюсь вволю, и приступлю.
Наобещал уж и парням разным взрослым,
всяким своим сверестелкам, да вот...
И на жрачку дадут. Вон, в журнале толстом
редактор выспрашивает скоро год.
А что подруга? Ну да, кокотка.
Ну, блядь, положим. А кто теперь нет!
Зато же, как весело и в охотку
и петтинг делает и минет.
А друг? Ну, дурак, но не враг как будто.
Тут дел-то всех: поболтал, да и в гроб!
И уже руки готов целовать тому, кто
тебе сердце рвал, или целился в лоб.


Пусть их! Мне сказать нужно так о многом!
Дай пять золотых мне лучей руки.
Уже вижу: огромным бегущим догом
движется - сверху - спина реки.
И пес мой лапами дверь открывает,
под письменный стол, как вода под мост,
бросается, и словно бы лед, замирает.
Лишь черный - ручьем его вьется хвост.

Так к средиземному, азовскому, каспийскому блюдцу
вода находит путь себе, словно щелку – свет,
так из причудливых, громоздких поначалу конструкций,
словно мост ажурный, выстраивается сюжет.
Например, ее назову (да, решил!) Аглаей.
И пусть кляксы снов, или размытых лиц,
Или все окрест – то, что обло, озорно, стозевно и лаяй, -
мчится черными узорами по коже страниц.

1997

1998

МАРИАННА (фамилии которой не успел запомнить)

“В день исхода, в ночь инцеста На пылающей земле”
М. Р.


Словно тот медвежатник, у которого ноготь срезан
(чтоб почувствовать вовремя, когда в сейфе вдруг щелкнет
                                                                                   замочек) -
так и я буду думать: день беды моей в общем – полезен.
Но однако ж признаюсь: больно все это очень.

Как на привязи злобная сучек свора,
Дергаются и тявкают орудия на позиции,
рвут (ревут) горизонт, что тулуп грязно-синий. Скоро,
будто ватные эти клочки людьи души взовьются птицами.


Подмети меня, солнечный веник! Я всего тут осколочек
                                                                                           мира,
и в таком же – в ней, немочке с Шпрее (мы друг друга ведь
                                                                                            здесь
по глазам
узнаем) : «знаешь, в старом веселом Тбилиси – когда-то
квартира, -
до того, когда в год обезьяны влетела в нее «Алазань»…

Там жила одна девушка…» Но вновь памятью сердце залаяло.
Замолчу. И забыл на каком, но понятном одном языке
(она вертит бокал) – и негромко: «Weist du, im Saraejvo…»*
и я слышу: трещит огонек «ultra lights» или что там –
                                                                                              в руке.




----
* Ты знаешь, в Сараево…(нем.)


Мы не знали! (не крали), не брали отмычек. Ключами
так привычно играет рука перед дверью твоею. Входя
в здешний дом (что за город?), уже когда и сентябрь за
                                                                                         плечами,
- о не плачь! То не слезы, а просто, - ну как там…
                                                                                  – как прежде
мы здесь – …nur Geschwister* дождя.



----
* только братья и сестры (нем.)


1998

СТАРО-НОВО-МОСКОВСКОЕ.

Подражание Всеволоду Некрасову


Папа! Ого! : О. Г.И. !
Ага, ОГиПэУ…
(вот и Папа Пу.)

1998

НА ПРЕЗЕНТАЦИИ


На презентации золота слов
шлепками овации падали.
Не странно ли: столькие из орлов
питаются падалью.

1998

ДОРОЖНАЯ ПЕСЕНКА


Когда вот она – та черта,
за которой, знать, ни черта.
Или чудных садов газон.
(но скорей всего – как раз он)

Вспоминаются голоса.
Поднимаются волоса.

И тростник-головастик всяк
обращается в дрожь, и ниц
льнет к болоту времени, как
знаки падающих страниц.

Это ветер в деревьях вдруг
тут запутался. Слышу гул.
Слушай, ветер, ты шел на юг,
да вот к северу повернул.

И листаешь теперь блокнот,
мной раскрытый, - наоборот.

Словно ластик, стирай слова.
Под тобою растет трава.
Впереди города, леса.
И гудят внутри голоса.





Перепутавшиеся, те
что зовут и меня к черте,
за которой уже, видать,
ни хрена не переписать...

Не зарекшийся от сумы,
избежавши в тот год тюрьмы,
в меру сил посмущав умы,
вышел сам - да на край зимы.
Там, запутавшись меж ветвей,
про весну прохрипел борей.
И в преддверье ее затей,
все ж вперед зашагал. Бодрей.


1998

НОВОРУССКОЕ (мрачненькое).


Где живые – все сплошь как мертвые,
и лишь мертвыми оживают,
эта рваная подворотня мне, -
ночь сквозная и ножевая
все же ближе, чем светофоровый,
пулестойкий – вдоль по Тверской –
нудный путь, товарищ, который вы
себе выговорили.
Рукой
впрямь махнуть, и уже за речкою, -
ну, квартал еще, может быть, -
вон общага наша.
И нечего
городить тут слишком, мудрить.

1998

КАЩЕНКО.


Тс-с-с, критик! И не вякай даже.
Есть, есть мистическая связь
меж тем, что я болтал, смеясь,
и ветерком на летнем пляже.

Есть (каюсь!) крови этих жил
сплошь без костей, когда поганым
мел языком, - и ураганом,
что твой уют разворошил.

Смеешься! Вижу, что дурдом
мне распахнул свои ворота.
Но брат, зачем ты шепчешь что-то,
Из слов моих листая том?

1998

В АМЕРИКУ!


Снова в путь пора! Только вот денег – жаль –
Нету. (А это ж сегодня главное).
Все остальное – пустое, как дирижабль –
тупиковая ветвь в истории воздухоплавания.

Цепеллинами чувства мои, словно груши, повисли,
и так же, тучнея, качаются в небе черном.
Все чаще ко мне теперь приходят о смерти мысли.
Словно упорный борей, гоню и гоню их в сторону.

Тогда улетают куда-то на юг, туда,
где их разбирают какие-то очередные болванцы,
и потом терроризируют мирные веси и города.
Засранцы!

Все это придумал однажды немецкий граф,
нагрузившись своим мозельвейном или какою другою брагой.
И я теперь вправе сказать: граф, ты не прав!
И подняться на борт
воздушного средства
с ракетной тягой.

1998

ГРОТОН, КОННЕКТИКУТ.


Звездками острыми четко сколочена
(право, нет спору, – сработано здорово!),
грузным каркасом чуть тронув нас, ночь, - она
вдаль проплывала над омутом города.

Ночью мечтой своей правишь, лавируешь -
Вновь между мыслями злыми, громоздкими,
Словно на яхте воздушной в заливе – меж
Смертью кишащими авианосцами.

Ночь все качалась волною причальною.
Сон разгоняя, вдруг звонкая выплыла
Песенка чья-то.
Должно быть случайная
Звездка из ночи в залив сюда выпала.

1998

ПОРТОВАЯ ПЕСНЯ


К стойке в таверне присел я…Ох, кажется, сел
Плотно на мель, прохудился и течь дал. А все же,
К порту приблизясь, что тот твой корабль - протрезвел.
Ой! Ну, опять – часовыми – такие противные рожи!

Вот, мой билет! Ну, валяй: помусоль, покрути.
………………………………………………..
С этой планетой, браток, мне еще по пути.
………………………………………………..

Утро на мостике. Подняты якорь и флаг.
Море под солнцем, как небо, бурлит голубое.
Эй, по местам, нумера контролеров-салаг!
Врать и раздумывать будете после отбоя!

1998

1999

БЛИЖНЕЕ ПОДМОСКОВЬЕ

Алексею Шведову


Вздрогнешь, будто окликнули: словно -
В толпе лицо мертвеца мелькнуло, -
Осень желтые пальцы клена
Уже сюда, в август твой протянула.

Бестолковое время! Будто б – в воду концы или вилы.
Дружбой клялось, скреблось под твоим забором,
Трепливое, громкие горы наговорило.
А обернулось-то обыкновенным вором.

Идет себе, как проходятся, листвой своей шурша, что рублями, -
В пожилых таких рощах, среди этих тощих… толстых…
Не б. ! – Ты не брал. Не грабил, не греб, не загребал граблями –
Ни земли, ни воды здесь. Ну, разве что – свет да воздух...

1999

***

Лильке Поленовой – из Москвы ли, Нью-Йорка - в Бостон (E-mail). на мотив rap


1

Все. Теперь – что хотите.
Мы уже в интернете.
Только, ой! не грузите!
Мысли вылезли? – шлите.
Лучше, нет, не пишите.
Будут деньги – звоните.
И не будут – звоните.
Ждите. Кто-то ответит.

О, свобода ухода!
А охота обратно –
как домой – раз в два года –
из усердия к датам:
перекинуться с братом,
целовать троекратно.

Файл. Запомнил. Сотрите.
Научились? Входите.

Набирать аккуратно!


2

Фин-де-сьекль... ренессанс...
и другие словечки.
Ну, а нам – себя нас
вот бы вызвать!
- У речки?
лет в пятнадцать?
а класс –
“Б” 9-ый?*
............................................
До встречки!

Там – то в мяч... а то в мачо...
На удачу! В пути
будь быстрее! На сдачу –
всем по сто!... Не трынди.
Не смотри! Да, я плачу.
Не сейчас! Отойди.

Сохрани все, друг милый!
враг, и даже все, кто,
скажем, слазил мне в рыло
(видно, было – за что).

Так укроет наш Высший –
мой Агдам и Эдем,

твоих – лучших ли... лишних...
(значит – надо зачем).

3

Пусть, как малые дети.
Но в большом интернете.
И кто был, и кто не был,
кого любим и ценим.
И в окне моем небо
голубеет дисплеем

4

Сейчас проверим.

*Восьмой – ( уточнение адресата.)


1999

***

Аn Jens Herlth in Koeln


В кириллицу, латиницу играется
внутри себя мой на столе нот-бук.
Признаться, мне порой резвиться нравится,
с ним изменяя вечности, мой друг.

Но вот глаза отвел я от компьютера,
взглянул в окно, а там зависло утро,
дисплеем синим заслонило взор.
В нем, как соринка, словно бы курсор,

скакал по небу “ТУ”. Туда, знать, поспешал,
где нынче сумерки, там к прежним корешам
приходит в города и накрывает старых –
время вечернее воров и мемуаров,

неразборчивы голоса там, гомон работ,
неба закатного над маем окалина.
И настойчиво так потом - ночь напролет
На милой земной окраине

среди какой-то очередной весны
с чьими-то чужими адресами квартирными
сверлили мозг мне трудные сны,
словно бы все прошлое мое демонтировали.

На цветных стадионах я пил гул утр.
Там вратарь, наблатыкавшись брать крученные,
Льнет к воде в перерывчик...
А мир был кругл –
(Среди прочих, - что те же мячи, знать, но – черные...).

Так когда все замрет, смолкнет всяк прораб, -
скопом тех ли ребят, или здешних мачо, -
...мы равно любили зайти в местный паб –
сполостнуть результат очень важного матча…


1999

***


Дружбы… любови… прошлое…
В земле моей юности вымерзали,
Словно в чей-то след от подошвы
На тропинке в ноябрьском месиве
Тихо вода набралась.

Морозец. Утро.
Один выходишь.
Никого.

Легко так и звонко…

1999

***


За поворотом под косогором
Осколок солнца. Нагрелись рельсы.
Тихо-тихо приложив ухо,
шевеление мира – снова – слышишь вдали?
Первая птица пока еще робко
Чье-то имя выронила скороговоркой.
На своем электрическом непонятном
Языке перекликнулись провода.

1999

В РЕСТОРАНЕ


1

Торгаши-воришки!
Как дела-делишки?
Не съели? Не сели?
Еще нет пока?
Ну, привет, пока…

2

Напротив присели парни
При разговоре с которыми
Даже и первая заповедь
Не кажется непререкаемой

1999

В ПУТИ (ФЕОКРИТ)


1

Лишенные ушей моллюски,
легко глотаемые внутрь, и
девчушка рядом в светлой блузке,
чьи на просвет краснеют грудки.
Вдова Клико - не политура!
О, правда мира! - ты лишь в этом.
Вот вам и вся литература.
Как все же мило быть поэтом.

Так в юности я знал об этом.
А нынче что ж! Совсем мудак,
знать, стал, раз мелочным предметом
вновь озадачен. Точно так

субъект рожающего пола,
в мученьях превращаясь в мать,
дает себе порою слово
впредь дядек не пускать в кровать.
Так зарекалась не клевать
говна одна в лесу ворона,
но оставляя крону клена,
слетала к куче вдругорядь.
Так собирался я стишат
в башке ни в жисть не содержать.
Но, бесполезны, вновь кишат,
как в древней книге - «ер», да «ять».


2

Новой войною ООН чревата.
Плевать! Ты в круизе по странам НАТО.
И в турке и в греке провидишь брата.
Одних, знаешь, куча в родне Митхата.
Других же у Ксенечки, что когда-то
была в подружках (О, это свято!)
Ну а душа, так она ж пархата:
взлетит, - и что ей до газавата!
И в дури чужой - нет, не виновата.
Достал ее клип о судьбе солдата.
Ой, - во избежанье густого мата, -
в эфире смените волну, ребята!

3

Хоть взгляды прятал, хоть лелеял мысль я, -
знал чащ кощеевых, всю эту жуть: “жи”, “ши”.
Так стало быть с тобою расплатился,
великий и могучий, о, ужаснейший!

По мостовитым плитам, ленинградовым
ворвется, знаю, как снаряд в собор,
в тьму книжников – торговцев краденным –
что в хазу твой ОМОН (который СОБР).



Тогда в волну, в моря от нечестивого
прочь толковища! серфинг-лыжи смажь.
Пусть будущее чистоводной ксивою
еще Гудзон листнет мне, да Ла-манш.

Зови предателем. Насрать! На свете я
гребной небесполезно вспомнил труд.
Авианосцами тысячелетия
непотопляемыми вдаль уйдут.

И ощущенье, будто все ж вскарабкался
ты разводимого моста на створ,
завис в ту ночь, кода вставала раком вся
мостов система, на подобье гор

(там где землетрясенье, и морщинится
о прошлом негодующе земля).
Так провожающий вдруг на борт кинется
отчаливающего корабля.


1999

***

Дорогому Ефремову Юре


И любят, и губят. И видят:
Огонь!
И легкие губы… и пальцев ладонь…
И профиль былого.
И в золоте злак.
И осень.
И вовсе не знаемый знак.

И любят. И губят.
И ввысь!
А потом?
Один или вместе?
И есть ли там дом?
Орбит закавыки… Безлюдье планет…
И в миги и в блики сбегающий свет.

И любят.
И губят.
И что же?
Дотла?

И в Вильнюсе дождь.
Вся размокла зола.

1999

***


Знать, видя сон о юных папе-маме,
вертясь с Землей, скрипит дом по ночам,
как на Печоре дальней или Каме
- - - - рассохшийся причал.

Здесь, посреди забыл уже чьих родин,
на левом ли, на правом берегу
я становлюсь немножечко свободен
и - - петь почти - - могу.

Река течет, и дом дощатый с нею –
плывет себе в края гремучих встреч –
Бог знает с кем. Ах, будемте скромнее:
не песнь пока - - - - но речь

вести хочу с любым земным прохожим,
и с каждым гостем ладить фразы в стык –
лепить, играть будто в снежки. Похоже –
еще не речь - - - - язык

искать и брать – то нежный, то суровый,
приличный случаю. На склоне лет,
словно бы мать с отцом, найти хоть слово,
что здесь забыл - - - - поэт.

1999

2000

TRAIN “7”, QUEENSBORO PLAZA, LONG ISLAND CITY, NY, USA,06/05/00, 4-23pm.


В вагоне один вдруг большую осу,
Влетевшую, сбил!
Растоптал!
Видать, не буддист, отнюдь.

2000

ОКНО КУПЕ


Как портянки, намотав бересту,
топчутся березы в ожиданье,
треплются, кучкуясь не по росту:
вновь война-ль какая? или в баню?

Крикнуть им? Да только хрен ли толку!
Все пожрется вечности жерлом.
Жить! - без сожалений о живом,
с полки брать... и залезать на полку...

И у многих на пути не ста.
Памятью состав - несется мимо.
Вот он - тлеет порт, как береста.
Вот и в книжке сноска*
*( допустимо)

2000

АКРОСТИХ ЗАЧЕМ? *


1

…А потому еще в той высоте,
где словно лейтенантики толпой,
из боя выйдя, никнут головой,
чтоб звездки форм нам различать, а те,
кто вообще – как пуговичек рой
в шинельной невозможной тесноте
на миг мелькнет в кометовом хвосте,
и сразу над сырою мостовой

уже не вспомнишь: был фонарь? Окно?
вечнопустое переулка дно,
немое, как в последнем крике – рот,
но вот: зовет, зовет же!
                                                    – Потому,
дневное детство, в светлую тюрьму
к тебе, знать, не докончу перелет.

2

К тебе, знать, не докончу перелет
однажды. Что ж! Но выигрыш мой, дар,
вернись, в круг обернись, как – там - радар,
(вот так маркер рукою достает
“номер такой-то” и в рядок кладет).
Пыль-ветер, что толкал (как в яму) шар,
и выбеленный снегом мне пожар
шумом своим напоминал, зовет –

наоборот пусть: – словно горн побед,
или – прямей: – сиреной горь и бед,
но с кортов тех, где – лбом об борт, о лед,
где вместо, чтобы мыслью воспарить,
как слышим сплошь - (мол, с каждым может быть), -
Р. М. , что слишком многих мысль гнетет.

3

Р. М. , что слишком многих мысль гнетет
известно много и наверняка.
Тут спору нет. Вот в том моя рука.
Порой, проведав все, наоборот
нежданно сам я поступлю. И вот -
остановлю нашествие стиха -
(так сдерживали пращуры войска
врага из сил последних - в тот ли год,

иной… под Саламином… или Лобней…) -
упрусь в забвенье - рогом, костью лобной,
чтобы словечко, рухнув в темноте,
вдруг точной вестью мозг не разнесло б мне
- об образе подружки ли, дружка,
о том, как полагал я в простоте…





4

О том, как полагал я в простоте
бежать (пусть вспять) от знаний и пророчеств
(так в разговоре избегаем отчеств,
продлить желая юность. Так в воде
и в полночь мы страшимся одиночеств
и звезд, и то же самое – в беде;
но лишь звезда нам улыбнется, тотчас
страх позабыв, спешим лететь к звезде), -
сказать?
                    Мешает шум…
                                                 Эй, там, сверчок,
на свой шесток скачи, тебе б – пониже,
там – печь твоя, и быстрый блох почет.
Уймись же! Рифм подвох и сам я вижу…
Уж знаем, знаем: – ты не дурачок!…
С предлога начинать в сонете счет…

5

С предлога начинать в сонете счет -
(прости отвлекся… Вновь тебе вещаю):
для нас, Мур-мур, что выпить чашку чаю,
но в том вопрос, кто тот сонет прочтет.
Добро б еще обычный обормот.
Несведущий. Но чаще замечаю:
кругом все сплошь начитанный народ.
Вот некто руку жмет: “земляк, я чаю!”


Но тут, в земле, топор войны зарыт.
Да, друг и брат земной… Но в высоте
узрит он летуна, и вновь как будто
(а впрямь ведь так) она собой грозит
его землеустройству, и вот тут-то
т., скажем, Тутин, хвать за свой “ТТ”.

6

Т., скажем, Тутин хвать за свой “ТТ”
(иначе бы он был совсем не тут)…
А впрочем мутит что-то в животе, -
чака-ль свербит? Вот так на пять минут
зависнешь над иным, и в блевоте-е…
потопнут звуки. И стиху – капут!
Оставим тему эту блатате:
пускай, братки, притырив, перетрут…

Об чем и речь: начнешь насупротив,
лишь тронешь нить, - так в пень летит мотив
(вот здесь сверчку бы чикать о кроте).
Привет же тем, кто вставит изнутри
копале самому – все буквы три,
и вообще пошлет на буквы те!




7

И вообще… Пошлет на буквы те –
(какие? – эти!) нас в поход учитель,
за тем, - он - друг небес, земли мучитель, -
чтоб мы обвыкли плавать в пустоте.
Такая вдруг накатит на суде.
Суд над тобой. И голос: мол, начните
(взгляд в протокол) с того вот места, где…
Какое на х… место! Ведь значки те,

что сыплются, как в осень – листья с ветки,
в андреевскую крестность – в дырку орд,
где топот толп, где ротный рот свой рвет, -
они лишь неизвестности отметки
(включился на латиницу wind-word):
“х” - из которых первою слывет.

8

“Х”, из которых первою слывет, -
“икс” – всех первей! пока не встала “зетом”.
Так сплошь у мужиков. Исправим ход
не звезд, так… В общем, - мой сонет об этом:

- Любишь? - Люблю! - Без света ли? Со светом?
………………………………..наоборот…
………………………………………рот…
…………………………………валетом…


…На чем я кончил? Ах! Да, пол-венка
тебе, любовь, я сплел одной, поверь!
Но чтоб блюла! Не то как с пол-пинка
умчусь в ничто за тысячи границ!

Все, все, шучу! Есть счастье? Так теперь -
зачем слова?!
                       Ты скажешь: шум страниц…

9

Зачем слова? – ты скажешь. Шум страниц,
в нем сразу: океан… Бродвей… School-bus
щебечущих развозит учениц
(не б.! Я, слава Богу, сам боясь
законов здешних, к ним ни-ни-ни – цыц! –
еще лет десять! Позже – в самый раз)…
Весна… Бокал… И солнце на лету
Лучами пальцев щелкает по льду.

Нью-Йорк весной. Карандашами точат
небо, торча в него многоэтажки.
Так на вопрос учителя: “кто хочет
быть взрослым?” – руки тянут первоклашки.
И ловят звонкий взгляд витринки лиц.
А чем бы хуже перелеты птиц?


10

А чем бы хуже перелеты птиц?
Они – как в небе легкие улыбки
училки той, смотрящей вниз, на зыбкий
мир зябкий, на смешной клубок границ,
зануд, распутывающих нитки
судьбин, блин! – что суют свои обидки
в анналы нам (лучше б себе - в анал),
и как под люминалом спят…
                                                        Я спал?
Ого! Кто ж, длинные, в туннель сложил
сабвеев разноцветки, как в пенал?
Все без меня… Запнусь, забыв урок…
Мне там, во сне – отвечу – все же был
милей разлет над спицами дорог,
чем некий пулей вырвавшийся слог.

11

Чем некий, пулей вырвавшийся, слог
нас достает? Он вдруг как – “ре” трубы
бьет в ресторане русском в потолок.
И лох спросонья ловит зов борьбы -
и на дыбы! Но не взводил курок,
я в пузырьков налившиеся лбы
не целил там. Хоть – честно? – часто мог.
Честней? Ох, чаще – надо было бы…

Не верь дворовой воркотне урлы,
и тем орлам (не каркают орлы),
кто в тесноте - что взвод птенцов в яйце.
Мы не из стайки той, как знаешь ты, -
пусть и мелькают хищника черты,
ем если куриц, - на моем лице.

12

Ем если куриц, на моем лице -
да, удовлетворение. Но - duck
еще бы лучше, особливо, так
как в той chinese готовят - у Ли-Тце.
Пусть это не из лучших панацей
от мнений всяческих, а все же – знак
(о где ты мой – свободных душ лицей!),
что приобщаюсь к privacy. Итак,

пусть не трындят, как там - сказал Маршак,
что я тиран и сумасброд, - чудак
(на букву “м”), если любезен duck
(и лучше бы затушенный в винце).
- Закажем раков? Все ж в начале рак, –
М.Р. того подобье, как в конце…





13

М. Р. , того подобье, как в конце -
лишь наша жизнь, - скажу, - была в начале.
Здесь (не секрет) – сонеты означали
число учебных лет в своем венце.
Сопли разлук… бед слезы... На лице -
известным постареньем те печали -
моем, видать, видны… (Твоем? - едва ли!).
Но сколько ж было счастий!
                                                         Об Отце
дерзну ли молвить что? Бывает строг.
Но ведь не выбираем! Я о Сыне
хотел бы… Но – всему свой слог и срок.
(Политкорректность нам вменит “богиню” -
бог с ними…) С нами – жизнь! Над ней лишь Бог.
Вопроса знак – последнейшей из строк.

14

? – последнейшей из строк
похож на старичка. Уже оплакан
им звездный рой смертей и дней. Лишь вакуум
окрест… И тут – пир солнца. Нудный рок,
твой кончен срок! Проваливай же в бок!
Рискну опять. Мне есть, что бросить на кон.
И в пору бы с каким угодно знаком -
не вниз, так к первой строчке кувырок.

Так облаков любовники над адом
и раем – рядом, - то целуя взглядом
глаза морей, фиордиков ресницы,
то солнцу местному подставив лица, -
кружат - сами собой - здесь и везде.
А потому еще в той высоте.

                *(магистрал к венку см. г. 1990)


2000

2001

КРИК РЕЗКИЙ


погонщика, проснувшегося до рассвета.
Ветра взвизг жжет,
будто:
Секунды щелк– будильник бича.
С неохотцей так... (пусть!) но послушно, привычно - тенями
Поднимаются облаков верблюды, лошади. И собаки
Заливаются лаем желтого – в промельках – солнца.
С востока.
(хватит, шершавые, хватит ныть о луне!)

Мир распахнут,
Будто книга веков Поднебесной
И сливается в точку –
Сюда:
Здесь, –
Словно в слове звучном и точном, – Небеса –
Сразу все.

Бег барханов в поющих песках
Принимать, понимать, будто вязь Корана?

Долго (гулко) кудахтать дымками быта
В прокопченных трубах стойбищ мощеных?

Камикадзе тайфуна
В брызги разбиться о камни садов, спрятанные в листве?

Свет последней звезды высыхает,
и становится каплей росы на рассвете...

...и семнадцатилетний

вскакивает в седло Субутай.


2001

***


Города просыпались. Как глаза, распахивали дворы
солнцу. Сны кошмариками случайными, что ночные воры,
в дымке прошлого таяли. Словно лайнер в морские дали,
в новый день невиданный города тогда уплывали.

Новый день - будто утро на яхте. Ах так бы всю жизнь и
                                                                                                   жить.
Города, как подростки во двориках, - хочется с ними
                                                                                             дружить!
А уставши, уткнуться в шершавую теплую полночь,
Словно в детстве - в родную зверушку из плюша ту, - помнишь?


2001

***


Отцепившись от букв, наконец обернусь:
Шторки дождя раздвинув,
заглянуло в окно солнце.
И по правде-то, конечно, мной немного забылся
Один небольшой такой -
милый мир
весь – там,
За утренним стеклом небесной воды.

2001

***


Я киплю, будто суп, а меня
Все никак не снимают с огня.

А к тому ж, словно крышкой – на голову –
Это небо из серого олова.

И в какой-то момент я, Марусь,
Ты пойми, непременно взорвусь.

Все не то, что бы сгинет дотла.
Но лишишься в хозяйстве котла.

2001

2002

***


А один раз такой был опыт:
Я спал на весенней траве, -
Мне в ухо залез муравей
И очень там ножками топал.

И хотя он измучил, - поверьте! –
Мозг мой грохотом суетным, я –
Вот – решил все-таки обессмертить
Своим словом – того муравья.

2002

В АВТОМОБИЛЕ. (ЗАПАДНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ).

Андрею и Лизе


Я все хочу сказать тебе, дорогая,
давай-ка рассудим (и, значит, заявим) честно:
наша жизнь так мила нам, что никакая другая...
А стало быть, в мире когдатошнем – попросту было тесно.

Не было места.... Признаем же: слава Богу,
что, как батька в мохнатой шапке – закат из-за моря спицей
тянет, вяжет дороги. «Движение – все! Цель – сама по себе –
немного,
просто, скажем – ничто», - (и не кажется, и не снится).

Пляшет спица спидометра. Скоро проскочим город.
Дальние гор отроги, бары окраин здешних -
все занавесит черным знаменем ночь, - накроет,
как корешей ушедших, тех грешных - из жизней прежних.

Ты молчишь. ( - Не грустишь?)... Я давлю на акселератор.
А лишь позовут на общую, - чтоб со зведками чокаться, -
пьянку,
(путь мне важно укажет патрульный, - как кличут у них тут: -
«Патер»?),
тогда ты хватай – в две руки – как рассветное солнце, баранку.



2002

2003

***


Нью-йоркскому жителю – другу –
Владимиру Друку.

А возьму сочиню-ка опус
(свистнув сам себе в удивлении),
как взлезаю в большой автобус –
на шоферское на сидение.

Скучно слыть тут пиитом гордым.
Стану (ежели дальше жить)
я по Новому Йорку-городу
новых йорковцев развозить
(попросивши их не бузить,
не сорить,
алкоголь не пить,
и друг другу не лазать в морду).

В зеркала взгляну – на хрен компас! –
в них мне делается заметным,
как вращаешься ты, мой глобус,
с населением разноцветным.

2003

ЖУРНАЛИСТИКА

... будто Сельвинский. (Здесь и сейчас)


1

…Весьма сердит народ Америки:
пока стремилось NASA ввысь,
пустыней вскормленные зверики
в его ангарах завелись,
в аэропорты пробрались
и – вне истории – в истерике –
повсюду гадить принялись.

2

…Лейтенант в вертолете. Вот он его
разворачивает – хвостом на Тибет:
словно из-за оклада иконного –
в дверной прогал ударяет свет.
Кораблей кильватеры – словно пальцы руки,
Там, на коже, – внизу, – океана –
Будто точки веснушек – редкие островки.
Флот идет к берегам Омана.

3

Что до сути событий, - черно-белые полосы
газет на ветру уже сам ты лови!
Лишь занятны различья в работе (1) голоса
радиодиктора и (2) изоряда TV.


2003

***


Облаков шевелятся глыбы;
солнцем Божий лучится лик.
Ты сюда — лишь летучей рыбой!
Из глубин черноты! На миг!
«...А как вырастешь — станешь птицей...
Потерпи чуток, погоди, —
песня радужная случится
из пернатой твоей груди!..»
— обещает так дядька Дарвин...
Но не в этот год и не в тот!
В тучу хренову миллиардин
лет всё это произойдёт.

2003

ТРАКТОР-ТРЕЙЛЕР.


Какую же для автомобиля своего
Песенку бы мне сочинить?
До дома отсюда только миля всего
Дальше – можно даже хоть пить.
Или резвиться со своей кисочкою
Или, скажем, если не лень,
Разрисовывать словами, как кисточкою,
Все – просмотренное - за день,
Там, где видели мои – словно у мухи – глаза
и что передо мною, и то, что за.
(Очень важная вещь – зеркала! :
вдруг дурак – в бок – какой-нибудь из-за угла?!)
Тут, в кабине такой железной
Полюбил я плыть – даже трезвый:
То же - чуть одиночество милое,
что испытывал, помню, порой,
В те мгновенья, когда любимая
Увлеклась бы вдруг - очень - с другой:
Тельца выгнутся, будто радуга,
Губы внутрь будут небо звать...
Ты же им (двоим) - уже не надобен.
Тем и радостней – созерцать.

2003

ПОЖИЛОЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИК


В памяти его, словно на станции узловой,
Столпились эпохи, налезают, будто составы — один на другой.
И стрелочнику непутёвому, мерещится ему вдруг по пьяни:
Нет больше ни рельсов, ни шпал. И самой земли нет. Плывёт себе в океане.
Кругом не вагоны — волны. И понять он не может, как так, —
Или впрямь не железнодорожный работник он был здесь всю жизнь, а моряк.
И в том отделе кадров, где на углу стола
Рассыхаются колбасной нарезкой слежавшиеся “дела”,
В стакан из-под ручек-скрепочек плеснувши какой есть бражки,
Рассматривает с удивлением кокарду своей фуражки.

2003

2004

АМЕРИКА


Если же говорить о погоде,
То – апрельский – легко поутру
День вошел в этот город, как входит
После выстрела – Кольт в кобуру.

Ах, о чем я? Наверно, вот тут она -
Плата за телечас выходных:
вся вчерашняя память запутана
Юлом Бриннером кадров цветных.

2004

НЬЮ-ЙОРК, НЬЮ-ЙОРК.


Словно вырезанные из ватмана синего,
Небоскребов плывут декорации.
Вертолета – пилот – многосильного
Вниз передает по рации,

Что Катскильские горы красивей,
Что уставший уже от статики,
Разошелся Гудзон с Ист-ривер
(но сольются в объятьях Атлантики).

Что затор на Седьмой, полисмен постовой
Там при бляхе и при фуражке.
Что весна. Что – вон – катимся мы с тобой
В клюквоцветной малолитражке.

2004

ПОЛДЕНЬ. ОКТЯБРЬ.

Елене Хомутовой


Ушёл чей-то вечер печальный.
А нынче погода легка.
Тут тихо так, будто в читальне
Затерянного городка.

Руками то клёнов, то буков
Подросший ко времени лес
Оставил нам оттиски букв
В распахнутой книге небес.

Где гибкою листьев латунью
Играет неслышимый свет,
И осень застыла латынью
На эту вот тысячу лет.

2004

***

Читая Афанасия Фета (в зимнем парке Квинса в 2004-ом году).



Интересно так:
Хрустит и прыгает
Снежная крупа
На распахнутых книжных страницах, -
Белое – на белом –
(Мерзнут руки)
– оттого-то буквы – еще чернее.

2004

***


Оранжевой долькою апельсиновой
Месяц над Флоридой — как на блюдце.
Так мир растянулся мой — маской резиновой,
Сквозь слёзы пытающейся улыбнуться.

Тому, кто весь ужас тут сложит в эпос,
В ракурсе новом и я видней
Стал, может статься. Дивится: экось! —
Этот завис в паутинке дней!

Так старый еврей в Амстердаме в лупу
Смотрит на сколок: стекло ли? Алмаз?
Кнопку нажав, двину в полночь. Глупый
Телевизор захлопнет совиный глаз.

2004

2005

ПЕРЕМИРИЕ

Людмиле Александровне Полянской


Один француз (ещё лет сто тому
Находим мы порою в том народе
Мужчин достойных), нацепив суму
Полётную и форму по погоде,
Спешит туда, где, как какой-то птах —
(едва ли даже и того не меньше) —
Аэроплан — запрятанный в кустах,
На хлипкий хвост, как по нужде, присевший.
Вот, что-то крутанув — (так патефон
Когда-то заводили) — вверх он тщится
Скорее взмыть: там, в небе некий — фон…,
Герр лейтенант — зависший, словно птица,
Вернее, будто запертый в шкафу, —
Птенец в крестовых перьях весь и звёздах,
Чью этажерку, как стихов строфу,
Неясно как удерживает воздух.
…Смотря на их геройские дела,
Закатывается по-детски смехом
Мой друг, майор Четвёртого крыла
Американских ВВС — Джон Грэхэм.
Уж он, сажавший Би-один Би (“Стелс”),
Освоил выси! Но, на Джона глядя,
И я давлюсь от смеха: вот балбес!
(хоть он вообще-то симпатичный дядя).
Но вы, вы все, воители высот!

Трудяги бензобачьего движенья!
Что знаете про истинный полёт —
Сквозь век! — В веках! — полёт воображенья?!
Про мой полёт!

Тут со стены герой,
Кто в свой портрет, словно решёткой заперт,
Мне улыбается. Нет! — надо мной
Вовсю хохочет тот — Рихтхофен, Манфред:
Что можешь ведать ты, грызя свой сыр,
Как мышь, попав в капкан “Аэрофлота”,
Ты — шестимиллиардный пассажир
Земли, — о Небе первого полёта?!
…Я к летуну в Вест-Пойнте ли, в Перми
Приду, смущенье пряча в тон весёлый:
Брат, лёгкие слова мои прими!
А мне — дай адресок авиашколы.


2005

***


“Мир не может на всех разделен быть поровну.
Как нельзя и на стенке расплющить шар.
Я хотел заглянуть — за другую сторону.
И, похоже, сподоблен — (пока не стар!)

Знай, дорога, — не модное тут поветрие —
По священным равнинам коров… лесов…
География — вся! — лишь тень геометрии:
Линий; чисел; объёма, — в нём: звуков, слов.

Все излуки рек; бук; бык; вон — настурция,
И звезда — паук в капле янтаря,
И следы, и снег — разве только — функция
Поворота с июля до января.”

…И один молодой — станом тоньше прутика —
Кто (как мы б сказали) в стажёры взят
Из общины попутной:
                                          “А люди, люди-то как?..”
Но учитель не слышал. Шёл на закат.

2005

***


Мне бомж приснился во сне.
Он был в пенсне.
С ним никак не мог разобраться я.
Эка, русская иммиграция!

Стоп! Вначале по мелкой примем!
В аккурат разливает он, -
Не грузи только Третьим Римом.
Мне и первый давно смешон.

Черной ночью белел рубашкой
В мае школьном и я, как вы.
Расползающейся промокашкой
Блекнет маревый мир Москвы.

Дни и ночи. Тире да точки…
Разнозвездная чепуха!
Годы катятся, как вагончики –
Вдаль – по кругу ВДНХ.

А потом вдруг – поломка.
Вылезает на лед мостовой,
Сквернословя, вожатая Томка
С черною кочергой.

Фотокамера целится,
И капканом распахнута книжка.
Моя шкурка, знать, ценится –
В тех краях, где дрочил мальчишкой!

Все бы резвых словечек им, толстым:
Что там не было? Было?
А по мне – так и пес бы с ним,
Что на ледышках бумаги остыло.

От ужаса вечности лютой,
От глаза луны черно-белой
Укройте, мохнатые буквы,
Стиха теплокровное тело!


2005

В ПРЕДОЩУЩЕНИИ СЕВЕРНЫХ ОБЛАСТЕЙ


Океан вечности клыками волн своих,
видать, оголодав, вгрызается в твой берег
— тех, этих ли америк —
где тишь пока, где тихонько стоишь
(какая разница — левиафан ли, мышь,
или другой какой, пусть теплокровный, зверик),
например, тут, со стороны, где Беринг
сушу увидел, тем — и предписав мне стих.
Как будто молочные зубы во рту,
Словечки всех смыслов уже расшатались.
Вновь детство? Нет! Точно, в прилив я иду
По сходням причальным.— О, как показалось!
Порою — рукою за воздух; порой —
Довольно смешной и внутри и снаружи —
Как в книжке — на пьяной кобыле герой
Весь тоже нетрезвый, в железках к тому же.
Да ну её, старую сказку-раскраску!
Пора на урок! И глядишь, может быть,
Вот вырасту, — правда, — махну на Аляску, —
я с Джеком там Лондоном стану дружить...
Стихи? — они тянут куда-то назад
(А было ж ведь времечко — ввысь возносили!)
Отсюда вернуться в земную ль россию?
Не раньше, чем только уйти за границу,
Известную, как Переменная дат.
Пора, брат, пора, брат, порабратбратбрат..
Так переверни же и эту страницу!

2005

КИНО СНИМАЕМ


Почти уже сорвался он, поскольку все выше
Хотел забраться, туда, где птицы.
Но как в триллере, скинутый с небоскреба крыши,
За что-то рукою еще успел зацепиться.

И потом, разбирая, словно поутру – почту,
Или как дело частное – но на общем собрании,
Узнаём с удивлением имя. Тут – вот что:
Ситуация, в общем-то, можно сказать, на грани, и,

Все такое… Но, с другой-то стороны (как обратный адрес) -
Люди бы монетами – не кидали так в небо лбы,
Клонясь тем, что сзади - к земле (дался ж мне тот - «реверс-
аверс»),
Ну, и конечно уж, кадра такого нам не было бы...

А что без всякого страховочного каната, -
Дело личное. Пусть себе пробует, чудак человек!
Режиссерская тема тут вся: «Мотор!» да и «Снято!».
Да извлечь из конверта – в конце – заслуженный честный чек.

2005

***


На воде зеленой, там где
Косит яхта волн верхи,
Праздной песенкою станьте,
Невесомые стихи!

На лужайках океанов,
Где – ни вех земных, ни мух, –
Пена слов, как одуванов
Разлетающийся пух.

Настежь – свернутые снасти!
Прежде чем уплыть во тьму:
Вот ты где, земное счастье! -
Сколько есть, тебя возьму.

Нынче гладьте меня, волны!
А обузой небу став,
В бездну черную безмолвно
Сам уйду, как батискаф.

2005

***


Боль жила в человеке.
Что ль была с ним навеки?

Поначалу визжала.
Только всех раздражала.

А потом присмирела.
Боле – воль! Эко дело.

Очень тихою стала.
Моль в чулане летала.

Весь костюмчик, что тело,
Долгим временем, съелa.

2005

***


Оковы пали.

На обломках :
«Здесь был Пушкин»

2005

2006

ВЕСНА’06


Голубь на куполе.
Святой Дух?
Птичий грипп?

2006

***


Возропщу!

Почто
– ёшь твою триста! –
Боже Геологический,
Ущемил ты свой Каспий.
Озеро…
Море…

Еще в детстве, помню, мир прознавать начиная:
“Мама, папа: а если… то почему…?”

И этот – потом вот – старый школьный
Потрепанный атлас
СССР – 39-го давнего года издания
или 40-го.
(от матушки же, видать, из отрочества ее – и достался).

Был там синим пунктиром намечен грядущий путь-выход:
Будто тропой муравьиной – лез проползти меж коричневостями Кавказа,
Тянулся к чернушному (но не безнадежному)
Босфорному разгульному братцу.

Не сбылось!






Нет-нет же, конечно, не спорю:
Многих-многих еще комсомольцев-зеков
Те волны бы поглотили,
И к тому же (как позже узналось)
– перепады там уровней,
Разница, так сказать, в росте…
 
Но – с другой стороны (как еще того позже):
Можно бы ведь систему какую шлюзов…
А что до страстотерпцев,
Так равно унесло
Беломор-Волго-Доном ли… Вислой – Одером…

Дайте волю вселенскую, падлы!

О, шхуночки бедные,
Вы, навечно безвестные сейнеры и фелюки!
Где вода солона, словно кровь,
И смерть настояща.

Печалюсь!

(Опять-таки – Хлебников в Астрахани).

О, Каспийское море!
Каспийское море.


2006

***


Даже Эйнштей
Сломался
Квантовые там все дела
Неопределенности
Сингулярности

Ван Гог – нет!

2006

***


Пойду прогуляюсь
Когда вернусь
Не знаю
Но ты не волнуйся.
Даже экватор
Всего лишь кольцо
Наподобие Садового
Просто немного больше

2006

2007

***


Навек
На теле словесности русской
Песни Высоцкого
Будто татуировка наколоты

2007

***

К. С.


мне очень не радостно
дружок заболел
учу человечий язык

2007

ПИЖОНСКАЯ СТАР-ПЕРСКАЯ ПЕСЕНКА МОСКОВСКАЯ


Сын товарища вымахал вылитым –
Своим папой, жаль – так же – в тоске.
И творится невнятное с климатом:
Стали теплыми зимы в Москве.

Будто тут тебе – Рим или Падуя…
Был мороз только раз, может быть,
И метель проскользила, как, падая –
Платье с плеч, если б верх распустить.

На Тверской, той, что – Горького-Пешкова
И как некогда – вдаль позвала
Только женщина мира ушедшего,
Что, единственно, им и была.

2007

О НАСЕКОМЫХ (3)

(Слишком человеческое):


Нет, не за тем раскрыл я книжку, чтоб
Полз нагло по странице Ницше клоп.
Ах, не за тем, ах, не за тем, ах, не за тем!
А мы его – ногтем! ногтем! ногтем!

2007

СЛОГАН – СЧИТАЛКА ДЕТЕЙ НАШИХ :


Третий Рим повторим.
Повторим Третий Рим.

2007

ГОСПОДЬ, ЕСЛИ ЕСТЬ ТЫ,


в безмерной милости
Мне, беспутному пасынку, хоть что б сказал.
Родители умерли, дети выросли.
А я так и не выяснил:
Об чем базар?

2007

В ЧАСТОКОЛЕ


колючих дней, -
Что называется, -
Не кругло вдруг стало:
Как же услышу души камней,
Кричащие из-за решетки кристалла?

2007

ЕВРОПА

Линде Хевард-Миллс


Ох, и здорово мы вчера выпили, кажется – с Таней
В компании местных ребят.
И куда-то все ехали… А потом еще пыхнули с горя.
Надо б выйти – послушать-узнать, на каком горожане
Меж собой языке говорят.
И вообще – далеко ли до моря?

Словно всем закрывающий выход – автобусный хам,
Даже - хуже: подобно гарем затворившему накрепко старцу
                                                                                            эмиру, -
Сам себе я бываю постыден, паскуден:
Сам собой заслоняю грядущую волю своим же стихам.
Полетали б по миру…
Погуляли б по людям….

Что ж поделаешь, если терпеть по утрам аспирин –
Не мое, – и вообще: я на мир этот глядя,
Вместе с бедным восплачу, но тут же накатит веселье…
Значит, так тому быть. Распахни-ка окно, Катерин:
С бризом чокнись июльским. И с дядей.
Знать, просто – похмелье.

2007

2008

***


Все было так мирненько в феврале,
И вдруг увидали мы ночью в марте:
Поземка корчилась по земле,
Будто кто-то в агонии на асфальте.

Что нынче нам бесы? Есть GRS ! –
Шуткой разрушил один молчание, -
И разве скинутый – тот, – с небес –
Хоть что-то может нам, кроме отчаяния!

А во внешней тьме, там – ори не ори!...
И вновь загалдели не в такт шагая
По перекрестку. И лишь внутри
Стали кто августа ждать, кто мая.

2008