Все-таки нам тогда повезло
Однажды, почти уже на закате молодости, мы встретились у станции метро "Киевская". Был странный декабрь, напоминавший собою скорее март. Зимнее, но не жесткое солнце плавало над Ленинскими горами. Было не холодно, снег подтаивал, и даже машины гудели вполне по-весеннему. Не помню, о чем мы в тот раз разговаривали.
Друг мой был всерьез озадачен устройством литературного клуба.
Я жил тоскливо и беззаботно. Не вспомню также, у кого обнаружились легкие деньги. Кажется, у него. Мы подошли к двухэтажке "Сайгона". Очередь, конечно, была беспросветной. Но мой друг отступать не привык. Я же, по обыкновению поколебавшись, привычно потащился у него на поводу. В винном, вестимо, тоже толпились. Но против ожидания - не так густо. Потратившись в меру временем, нервами, матом и девятью, обеспеченными достоянием республики, рублями, мы вырвали у мамули три "белого".
Он хохотал каким-то взрывным, одному ему свойственным, внезапно обрушивающимся на собеседника, хохотом. Настроение приподнималось. Еще не глотнув напитка, мы пустились в обобщения: белый
цвет окружает нас во все главнейшие минуты жизни - подвенечное платье, халат врача, фартук продавщицы в отделе...
Тут же, из автомата, я позвонил Наташе, живущей рядом. Принять обоих, еще и с вином, она твердо отказалась, сославшись для приличия на предстоящую прогулку с ребенком.
Мы присели на лавку в сквере.
Но как ни тепло было для декабря, для нас, вернее, для нашего длительного беседообильного общения, - холодновато.
Зашли в подъезд. Смотря за мутное стекло лестничного окна между .вторым и третьим этажами, я оплавил спичкой крышку первой бутылки. Он грустно улыбался, стоя в привычно распахнутой своей подростковой куртке, мял в пальцах папиросину. Портвейн был обычным. Отвратительным, обожаемым. Но опьянение приходило не вдруг, а плавно, томительно, как вспоминающаяся мелодия издалека.
Он вновь хохотнул. Под окном деловито прошли два милиционера. Один при рации (был разгар антиалкогольного боя - самая ярая фаза ожесточенной битвы).
Не помню, нацепили ли тогда уже этим ребятам на бок черные
страшные палки, от которых, если перепадет, остается красный, а позже желтый след, а еще потом две недели тело - цвета перезрелой сливы. Я забеспокоился.
Он же, презиравший, а быть может, не чувствовавший опасности, снова захохотал. Он рассказывал с жаром о новых невиданных явлениях: выступления поэтов одно хлестче другого, без всякой цензуры и предварительных оговорок с некой Шостовой из ЕНМЦ... Тьма народу: 50... 100 человек!
Залязгали замки квартирной двери на площадке верхнего этажа. Дверь распахнулась, бросив на ступени ломаную полосу света.
Неприятная немолодая тетка выдала обыкновенное: - А ну пошли отсюда! Ишь... пивная вам... сейчас милицию вызову!.
Понуро мы вылезли из парадного. Настроение портилось. Но выпить мы успели только одну, Две еще были с нами, и можно было не думать об отсутствии следующего червонца, скором закрытии магазинов, последующей неизбежной назойливой жажде, нудной дурной головной боли от недопитого, о декабре, резиновых палках и прочем грустном.
Мы снова присели на лавку. На этот раз
молча. Воровато озираясь, я открыл новую посудину.
Сделали по глотку. Он курил свой "Беломор", Я достал "Яву".
- Может, все-таки двинемся еще куда? - предложил я, будучи более предрасположен к комфорту и, как сказано, - к опасениям в незнакомой, чреватой среде. Мимо нас по двору уныло и равнодушно прошагал молодой папаша в очках и длинном пальто, толкающий гэдээровскую коляску.
- Да чего... сидим вроде...
Но разговора, даже о Шостовой и любезной ему литературе, больше не получалось.
- Пойдем! - Я уверенно потянул его за рукав.
- Ну как скажешь, - ответил он, берясь за свой извечный большой дерматиновый портфель, набитый текстами десятка московских графоманов, с одиноким томиком потрепанного американского детектива в глянцевой обложке.
Подогретый выпитой полубутылкой, я зашагал решительно.
Надо было сделать что-то решительное, дабы нарушить ту ситуацию, в которой мироздание уже начало поворачиваться к нам злой стороной... Через двор
- к угловому подъезду заключившего нас внутрь своего двора дома...
- У тебя что там - живет, что ли, кто?
- Нет, - я уже распахнул первую дверь в тамбуре подъезда и внимательно осматривал стенку и внутреннюю дверь, - просто здесь где-то должен быть нацарапан номер кода. (Ведь Код всегда нацарапан где-нибудь рядом, на стене.) – А... понятно, ну да... - он снова хохотнул, - вот: 986! -нашел он и тут же залился уже совсем громко, так что я даже вновь опасливо оглянулся. Но цифры в названном порядке нажал. В двери щелкнуло, мы вошли в теплый подъезд, и она, брошенная пружиной противовеса, с шумом захлопнулась у нас за спиной.
На самом последнем этаже, где уже не было больше квартир, и куда, выйдя из лифта, нужно подняться еще на один глухой лестничный пролет, дверь на чердак оказалась открыта. Точнее, кажется, она была захлопнута, А может, даже забита гвоздями. Но совсем некрепко. Впрочем, нам и так уже было хорошо на этом безлюдном этаже. Но, просунув в дверную щель пальцы, я потянул ее. И дверь без особого труда распахнулась.
Мы оказались
на гулком полутемном чердаке под жестяной крышей обширного дома. Там на полу, между деревянными переборками балок насыпан серый шлак, а слуховые оконца над головой то распахнуты, то прикрыты дверцами. Когда прикрыты, свет дня пробивается из-за дверец сквозь дощатые решетки в них и ложится на шлак странными узорами.
- Ух ты, здорово, здорово как! - без конца приговаривал он, отхлебывая из горлышка бутылки, и большие его глаза словно смеялись в такт прыгающим световым узорам. Молча, лишь пригибая голову, чтобы не задеть частые верхние балки, я шел вперед. И тогда... это он заметил ту странную дверцу в маленькой фанерной кабинке в глубине чердака. Мы протиснулись внутрь.
Кабинка была совсем крохотной - на трех-четырех человек. Но с дощатым столом посередине и грубыми лавками вдоль стенок, любовно и аккуратно оклеенных изнутри цветными вкладышами из журнала "Огонек", а может, "Работница". Одной из своих сторон кабинка примыкала к наружной стене дома с круглым, открывающимся, как иллюминатор, оконцем на проезжую улицу.
Мы увидели под собой переулки,
и дома напротив, и их крыши, на которые уже стал опускаться низкий вечер. А машины внизу шуршали, фыркали, торопились и потом невпопад гудели, а чуть позже по очереди стали зажигать красные крапинки огоньков. В лица нам из-за окошка, когда его открываешь, ударял пьяноватый воздух и запах талого снега.
Стакан, конечно, был здесь же.
Это, надо думать, ремонтные рабочие устроили себе туг такой вот закуток.
Мы сидели на шершавых скамьях друг против друга, и у нас был стакан, курево, и еще, наверное, бутылки полторы белого портвейна.
А над нашими головами, отделенные от нас только тонкой ржавеющей жестью, с той ее стороны, ворковали и цокали по крыше лапками голуби.
- Ну как здорово! Как во сне! Прямо рай какой-то! - все приговаривал он, смешно втягивал голову в плечи, моргая недоуменно, и все хохотал, хохотал. И тогда было слышно, как голуби - там - хлопали крыльями, вспархивали. Опасаться нам теперь было некого! О нас не мог проведать никто, кроме разве что этих же голубей да еще, может, каких-нибудь кошек - над и под
нами.
Даже местные рабочие, если и водились окрест, вряд ли сунулись бы сюда. Ведь наружная дверь чердака была ими давно заколочена, а сегодняшний трудовой день кончился.
Сейчас меня порой удручает, что я не могу точно вспомнить, о чем мы болтали в тот раз. Уже не о Шостовой. Должно быть, об истории средних веков Европы предмете, равно милом для обоих.
Или он, в очередной раз изумляя, излагал суть учения - например, Ареопагита. Или вдруг демонстрировал знания древнегреческого или латыни, со словами которых играл так же легко, как и с оборотами русского мата. А может, мы декламировали друг другу стихи. Вряд ли собственные.
Скорее - пастернаковского Верлена. Я часто просил его читать вслух вот это: "Я - Древний Рим периода упадка..." Только помню, что, захохотав уже в бессчетный раз, он сказал: "Не хватает только, чтобы эта дверца вдруг распахнулась и какие-нибудь красавицы молча внесли нам подносы с виноградом и персиками или кальяны".
- Да, какие-нибудь индийские гурии, - подсказал я.
- Тогда уж - пакистанские, хмыкнул он.
Действительно не хватало только их (пусть пакистанских), и казалось, стоит лишь подумать...
Нет, была полная уверенность, что, после того как мы оба с ним об этом подумали, дверь вот сейчас распахнется, и они войдут, шурша шелками, качая бедрами.
И чтобы спасти ту часть собственного сознания, которая уже была абсолютно в этом убеждена, из некоторого другого его уголка, я выдавил: - Нет, это больше похоже, знаешь, на мансарду - например, Ренуара. А там ведь нет гурий...
- Будут, будут! - уверенно закивал он и, выхватив изо рта "Беломор", нетерпеливо-утвердительно замахал рукой, - еще и мансарды, и гурии будут - ренуаровские, пакистанские... Не бойся!
Мы довольно редко встречались после того раза. Начались другие времена. Интересы и ситуации развели. Он был занят литературным процессом, кажется, что-то издавал, в чем-то участвовал. Я мотался по Закавказью и Прибалтике... Мы виделись все реже. Борьба с алкоголизмом кончилась. Но вина все дорожали. И где теперь та
Шостова?..
Мой друг погиб спустя четыре года. Тоже в декабре. В той же подростковой курточке с "Беломором" в кармане и портфелем в руке. Он так и не увидел ни гурий Востока, ни монастырей или мансард стародавней Европы. Выпив портвейна, он вышел ночью в декабре на пустой проспект Мира.
Его сбила одинокая машина с яркими фарами.
Недавно я увидел его фамилию на обложке престижного литературного журнала в списке авторов, намеченных для опубликования в текущем году. Она значилась, кажется, после Солженицына и Соловьева, Рядом приписано: "из литературного наследия".
Я курю сигарету "L&M". (Сдается, у нас теперь это аналог тогдашней "Явы".) Смотрю с балкона на вечерний город. Я думаю: а все-таки тогда нам повезло.
1992
Колесо
Памяти Алексея Дороднова.
Памяти Наташи.
День был светлый и теплый. Настоящий день весны. Разве что несколько ветреный.
Мы немного помолчали.
Я вот тут придумал смешную штуку, - сказал вдруг Слон.
??
- Постригусь наголо, или наоборот, - натяну парик, в общем – замаскируюсь; возьму у тебя пишущую машинку и стану почтальоном. Буду ходить – разносить телеграммы. И сам их печатать.
Я оживился.
То есть? – Удивленно вскинулась на Слона Наташа.
- Ну, будет разносить телеграммы… - Махнул я ей. – Отличная идея! Только… Ты прервал одно мое тоже серьезное размышление…
Слон глотнул пива из золотистого стакана. И я машинально повторил его движение, прильнув губами к своему.
Никак не могу сообразить, какой раз главней: третий или четвертый…
Четвертый. – Почти мгновенно и абсолютно уверенно ответил Слон.
Я замолчал. Теперь уже сам задумался о его удивительной твердости и этой уверенности.
О чем вы, ребята? – Наконец нашла в себе силы Наташа. Она глянула
попеременно на нас.
Как бы тебе объяснить? Три – основа всего… - Начал Слон, все с той же,
почти даже обидной точностью имея в виду как раз именно то…
Ну, Наташа? – Перебил я его, - какой раз лучше: третий?… - Я вовремя
осекся. Она снова повернулась к Слону, успев лишь автоматически бросить на меня непонимающий взгляд. А я улыбнулся, потому что подразумевал, по наглой своей сущности, кроме прочего, а может даже в первую очередь, конечно, и то, что она так и не успела схватить.
Три точки определяют плоскость. Пространство трехмерно, - продолжал тем
времсенем
увлекшийся Слон, тоже не придав моим последним словам значения, - поэтому изначально главное - три. Но четыре – движение. Динамика. И любое творчество – четыре. Кроме того вообще: жизнь – это два. Один – ничто. А два – уже все. Четыре же – идеальная двойка. Двойка в квадрате. Жизнь в движении.
А-а… - Протянула Наташа с легкой, чуть удивленной улыбкой. И неясно
было, что удивляет ее больше: это ли наше с ним взаимопонимание на птичьем языке, или праздный предмет разговора на нем.
Стало смешновато.
Мы опять помолчали.
Наташа, сидя за большим овальным столом напротив, смотрела немигающим долгим взглядом мимо моего левого плеча. Она задумалась. Интересно, что могла она видеть там, за моей спиной? Я крутил в ладонях высокий стакан, белая оседающая пена оставляла на внутренних стенках белесые разводы.
Балконная дверь позади меня была распахнута, и иногда я слышал из-за спины легкий шелест занавеси, чуть
волновавшейся в проеме. За ней, (если выйти и опереться о парапет над шумным проспектом), - над старинным зданием городской больницы, над бесформенной зазеленевшей уже массой деревьев, - как и положено, плыло синее небо с редкими медленными облаками; а еще, прямо напротив балкона, далеко, в самой глубине ЦПКиО мерно поворачивалось, высоко вдаваясь в небо, колесо обозрения. Крохотные человечки проезжали в разноцветных кабинках. Звуков оттуда было уже не слыхать.
Я вдруг подумал, что сидеть за столом, попивать холодное пиво из высоких стаканов, когда попеременно кто-нибудь доставал из ящика на полу очередную пару запотевших бутылок, вяло поедать крошащуюся брынзу и плести милую невесомую чушь с милыми людьми, - чересчур уж здорово.
Я пойду. – Сказал я. Хотя конечно же, вставать и идти мне ужас как не
хотелось.
Да брось ты, - пробасил Слон, - классно же сидим.
Нет, нет. Я решил. – по возможности твердо произнес я. И тут почувствовал,
что и впрямь обязательно сейчас встану и пойду, - тем обязательнее, чем жарче они вдвоем начнут отговаривать меня и увещевать.
Я встал.
Я придумал: возьму с собой бинокль и бутылку пива. А вы смотрите. И мы
вместе выпьем: я там, а вы на балконе.
Должно быть, я сказал и подумал так, идя непонятно с кем из всех нас троих
на компромисс. Но сразу понял, идея – верняк.
Точно! – тут же отозвался, воодушевляясь, Слон. – Иди! Решил – иди. Тебя
когда там-то ждать
Выходите минут через пятнадцать. И смотрите все время на люльки
Они остались за столом.
Когда, выйдя из этой, сегодня собственной моей квартиры, я еще только спускался в лифте с бутылкой пива в пиджачном кармане, меня охватило знакомое щемящее и чуть тревожное чувство.
Я обогнул угол дома. Перешел – в
прогал между волнами машин – проспект в неположенном, но кратчайшем для моего пути, месте. И направился к парку культуры.
Я остановился, не доходя подворотни 1-ой Градской больницы. Мне предстояло, миновав территорию с ее корпусами, пройти участок какого-то вечного, с детства знакомого, строительства – между задней их стороной и дощатым забором парка. Там будет выломана доска. Утоптанная тропинка по высокой куче черной земли вперемешку с мусором выведет – мимо добротного кирпичного, всегда почему-то заколоченного сортира – прямо к колесу. Зная наперед все это, я остановился здесь, еще со стороны фасада главного корпуса. Мне было немного грустно. И легко. И так же – наперед, как про тропинку, забор и мусор, - я знал, что чем дальше буду уходить от дома, где они, теперь уже вдвоем, остались сидеть за овальным столом, тем грустней и легче мне будет.
И еще я подумал, что когда-нибудь напишу обо всем этом. Собственно, он уже написан, этот рассказ. А сам я просто внутри него, зачем-то, кем-то давно придуманного.
Чердачное окно здания над самой подворотней было выбито и будто кем специально перекорежено, что выделяло его на общем фоне старинного желтого двухэтажного фасада. Я смотрел на него, стоял на месте и думал про написанный рассказ. А потом прошел подворотню. Пересек, не встретив никого, строй-участок. Протиснулся в щель забора. Сбежал по крутой тропинке… И сразу вышел к шумным аттракционам.
Был выходной.
Народу в парке оказалось порядком, и к колесу подвивалась длинная очередь. Я встал в самый конец. Коричневый футляр с биноклем болтался на бедре, и карман оттопыривала бутылка пива. Нет! – открою только в кабинке.
- Далеко брали? – Сразу спросил занявший очередь за мной среднего возраста и вида мужчина. Подумалось: иногородний.
Далековато. Да и давно… - я протянул бутылку.
Что вы! Спасибо! Одна мне все равно ни к чему.
Я вышел из очереди. За обещанные пятнадцать минут можно и не успеть.
Грустно. Вернувшись, нужно будет спросить у Наташи, не грустно ли было и ей глядеть в их, второй, оставленный на столе бинокль…
Проснувшись накануне утром раньше всех, потому, что ему нужно было куда-то смотаться, Леша И. (вдвоем с Наташей они оставались у меня на ночь), обнаружил в доме два старинных бинокля. Вылез на балкон, и стоя там в белых трусах, рассматривал город. Видел ли я его тогда? Или он сам рассказал об этом позже, когда встал и я? Должно быть, тогда и зародилась мысль – посмотреть на дом и балкон с колеса, а не наоборот (как обычно).
Вновь подойдя к очереди, я задергался, так как не увидел давешнего мужчину, да и других, стоявших рядом, которых всегда примечаешь на всякий случай, если думаешь отойти. Пройдя вдоль вереницы людей, нашел его. Среди других он уже поднимался по массивному маршу фундамента на площадку – к кабинам. Очередь шла быстро. Колесо работало не останавливаясь. Каждый, севший в кабинку, медленно проплывал один круг. Не как раньше, - когда-то, - заполнялись они все, и быстро прокатывались три круга. Билеты тоже теперь
продавались не в отдельной кассе рядом, а прямо здесь же, при самой посадке. Надо бы подождать, чтобы угадать сесть в четырехместной кабинке – лицом к дому.
Давайте что ли сюда. – Подал голос иногородний.
В кабинке мы оказались только вдвоем. Он сидел на скамье у меня за спиной – наискось. Мы медленно поднимались. Поплыли вниз верхушки зазеленевших лип и высоких тополей. Коробочка тира с частыми хлопками воздушек, уменьшаясь, стала похожа на большой коробок спичек.
Не хотите ли глянуть? – Я, полуобернувшись, протянул ему бинокль.
О-о…
Мы приближались к апогею. Когда перевалим его, станет четко виден большой дом за парком и больницей, на той стороне проспекта. Вот он уже показался над верхушками деревьев.
Я стал открывать о жесть дверцы морщинистую крышку бутылки. Разодрал палец. Привычная несильная боль в обычном месте и струйка тепловатой, горькой на вкус крови слегка отвлекли внимание. Но вот мы уже на
самом верху. Я взял из протянутой руки бинокль. Балкон. Белая фигурка вышла к каменному барьеру. Как просто! И глупо. Я запрокинул бутылку. Отпив треть, прильнул к окулярам. Фигурка скрылась в проеме двери. Только мелькнул край светлой одежды. Еще колыхалась синяя занавесь. Они не увидели. Не увидели! Да и кто это был? Я не мог сообразить: Слон? Наташа? Ее вернувшийся Леша И.? Стало обидно. Я снова предложил пиво попутчику. Он опять отказался. Впрочем, все давно уже ясно. И давно написаны все рассказы. Надо топать домой. Вылезать и топать. Какие глупости...
А может они все-таки сообразят выйти еще раз? Кабинка подползла к платформе. Я нащупал в пиджачном кармане фантики и кругляшки металла. Еще круг (новый билет можно купить, не выходя). Попутчик, поблагодарив, вышел. Я развалился на сидении с чувством завсегдатая. Компания из трех молодых людей повскакивала за железную дверцу. И в этом новом составе мы опять поползли вверх. Севшая рядом миловидная девчонка все переговаривалась с парой - за моей спиной. А в другой кабинке, которая по пути наверх была все время над нами, а когда пойдем на снижение,
сразу окажется ниже, сидели их друзья. Я сунул дурацкий бинокль девчонке.
Ой, смотрите! – Радостно взвизгнула она. И потом все трое поочередно
разглядывали маленьких человечков внизу, и высотные со шпилями здания вдали, и многостворчатую монументальную постройку Центрального входа – на границе парка.
Га-а-ля! – крикнул, махнув рукой, парнишка из-за моей спины кому-то уже
далеко внизу.
Подул ветер. Стало холодно. Да и противно. Кабинка качнулась.
Ухватившись за медленно проезжавшую спицу, я стал раскачивать ее сильнее. Парень сзади безмолвно присоединился. Девицы визжали. Я смотрел в бинокль, приноравливаясь к качанию люльки. Никого…
Но как я не сообразил!!! Стало смешно собственному тугодумию. Ведь это
случится на четвертый раз! Конечно. Иначе, зачем бы и быть рассказу! Я чуть было не ушел, не прочтя его. Даже страшненько стало. И я отправился в третий
рейс, заплатив тете, захлопывающей дверцы, сразу за два круга вперед.
На третий раз сзади сидела солидная пара. Она придерживала, слегка
отстранив мизинец, темные большие очки на глазах и что-то негромко поясняла ему, поводя свободной рукой над прудом с гребными лодками; рекой с катерами; грузовичками на набережной той стороны. Я больше не предлагал бинокль. И не взглядывал на дом. Я все уже знал. И никто не вышел на балкон. Третий круг был пустым и скучным. Даже ветер унялся.
Вот, наконец (естественно, я оказался в кабинке один) на четвертый обычный раз на балкон вышел человек. Я прильнул к давно наведенному на резкость биноклю. Фигурка увеличилась в шесть крат. У парапета стоял Слон. Он смотрел на меня в свой бинокль, и как раз когда я плыл вниз – от апогея к верхушкам лип, - уверенно вытянул свободную руку вправо, давая понять, что видит меня. Я качнул кабинку. Он повернулся, - еще до того, как я, должно быть, выплыл из поля его зрения, и ушел в распахнутую балконную дверь.
Я поплелся домой.
Я подобрал старую пластмассовую каску на площадке строителей и зачем-то выловил там же мяукавшего кота. Оказавшись на руках, он заголосил много сильнее. Так что одна из двух пенсионерок, как и сорок минут назад беседовавших у подъезда, даже строго спросила:
Ваш кот?
Мой! – Бесчестно и справедливо ответил я.
Убери кота! – Закричала Наташа, как только я вошел в квартиру. И мне
пришлось выпустить его на лестничную клетку.
Терпеть не могу кошек. – Примирительно улыбнулась она
Их было за столом трое. (Успел вернуться уже и Леша И.). В проем
открытой двери за отодвинутой занавеской на голубом фоне мерно двигалось далекое колесо.
Витюша… Ну что… - Обернулся ко мне уже слегка соловелым лицом Слон.
Четыре главней. Четыре… А ты так и не посмотрела! – Не выдержал я.
Она подняла чуть удивленные глаза:
Я не выходила. Там ветер. Но мне ведь видно и отсюда. Знаешь, почему-то
все это было грустно.
1988
Оборотная сторона
Ты, браток, пойми: я ж ведь как раз парень интеллигентный. Не в смысле, что там два курса «керосинки» отбарабанил, а так вот – просто, - по жизни. Дел этих сроду не секу, не люблю и не касаюсь. И, кстати, на зоне не был. Раз, правда, совсем чуть было не залетел. Обошлось. А история тогда вышла уматная – ты чего, я те дам!
Была у меня телка в Харькове. Я там по геофизике пахал – в восемьдесят шестом, не то – в восемьдесят седьмом. Так она запала – не оттащишь. Ну и у меня на нее – двумя руками не согнешь. А видимся-то редко. Я ж туда – наездами только, в экспедиции вроде. Или она когда – в Москву ко мне. Но уж как встренемся, - сам понимаешь: иной раз по суткам из койки не вылезаем. Все выходные, считай, так и проработаем. Вообще, я сильно к ней тогда прикипел. Жениться даже хотели.
А был у меня кореш. Сосед. По старой еще квартире. Я ж тут, в восьмом, где «Диета» жил. Он, сосед, скульптором был. Какую-то свою даже академию кончил. Но что ли по искусству у него что-то не срослось. Или платили там мало. Стал он,
короче, памятники на кладбищах лепить. А пил круто. И так вот: месяц повкалывает, копейку зашибет, потом гудит два. Ну, не два, может – полтора… Короче, ты меня понял. Причем, по пьяни оченно со мной любил побазлать, особенно про перестройку, политику разную. Или за баб. Я ж тогда, как ты бы сказал, - «отвязный» был. Дамам нравилось.
Так вот. Раз зимой слупил он тыщи полторы. По тем-то деньгам, в восемьдесят седьмом, - прикинь! – полторы тыщи! И зовет меня в кабак. А на той стороне, - помнишь? - гадюшник еще был. «Шоколадка» назывался. Ну… ну… ну… Нет! – не в том, что сгорел, в следующем… Ну да, раньше «Таврия» была. Но это до того еще – в семидесятые. А потом «Шоколаку» сделали… Так, короче, мы с ним коньячины набрали. Тогда ж еще эта – борьба с алкоголизмом была… А? Да!… Страшное дело!… Горбатый – хер лысый!… В той «Шоколадке» только шампанское и давали. Ну нам-то по фигу. Я ж говорю: Леха при бабках. Лехой его, скульптора, кстати, звали. Так-то
вообще – Алексей Гаврилыч. Но у нас все Леха, да Леха. Тезка, стало быть, твой. Так он, значит, из-под полы где-то желтого рублей по двадцать пять взял. Забурились мы в «Шоколадку». Сели. Культурно так. Шампуня заказали – на стол. Коньяк – с собой рядышком, под лавки по пузырю. А Леха, - он это, с разговором был: - Отлично, говорит, - сейчас «коблер» пить будем!
Мы в бокал шампуня плеснем до половины, а сверху – коньяку. Что отопьем, потом уже только коньяком доливаем. Забирает! Закуски там разные… Душевно, короче, расположились. Потом лабухи подвалили, - забацали.
И только что-то меня повело. Харьковская эта вспомнилась…
Знаешь что, - говорю, - Леха, а рвану-ка я сейчас в Харьков.
А пятница как раз была, и денег у меня на кармане – аккурат на дорогу туда-обратно. Думаю: ночью в поезде просплюсь, утром – к ней; суббота-воскресенье там, а к утру в понедельник – назад…
Да брось ты, - он говорит, - хорошо ж гуляем. Давай лучше
еще вмажем.
Ну, понятное дело: вдвоем-то, в компании ему веселей…
Вмазали.
Нет, - говорю, - все-таки поеду…
Он говорит: - Да ты что, из-за телки, что ли, когти драть будешь?! Вон их, гляди сколько! Снимем, если приспичило!
А рядом, через столик, и впрямь две биксы сидели. Ничего, симпатичные, особенно одна. И главное, пустые, - без мужиков.
Еще по фужеру освоили. Леха говорит: - Так этих-то ты давай, пригласи…
Ну туда, сюда. Короче, я подваливаю: - Разрешите, - говорю, - вас на танец! – симпатичной которая.
Ни фига, - она говорит, - не танцую.
Потом опять приложились. Я – по-новой. Обычное дело. И только подруливает ко мне халдей ихний, ресторанный: - Вы, - говорит, - ребята, этих кошелок не трогайте. Эта, что справа, она тут жена официанта нашего.
А я ж заведенный уже с «коблера». – А что, - говорю, - такого? Я ж ее пока, по-моему, не насилую. На
танец только приглашаю. – И давай опять! Телки хихикают. А официант обратно ко мне, и говорит, сука, так ласково: - Пойдем, - типа, - со мной на кухню. Разговорчик есть.
Я б трезвый, конечно, тормознул. А тут – все ж до фени. – А чего, - говорю, - и пойдем!
Леха мой сидит рядом совсем. Ну, понятно, - косой. Но меня-то не пьяней. Он же вообще здоровый как лось. Говорю же: скульптор. Ручищи – во! Но, - ты понял, - не врубается…
А там, на кухне, - известное дело, - они на меня всей шоблой своей навалились – человек в пять. И, - знаешь, - этот дом-то, где «Шоколадка», он вроде буквы «П» такой, только если б эти, ножки, что с боков – покороче; а торцом – длинным на проспект повернут. Так вот, сзади, в самом углу правом, у них из кухни черная дверь оказалась – аккурат во двор. Так они меня на улицу за дверь вынесли, и давай там охаживать. И так, и эдак, и ящиком каким-то по репе… А потом – брык – все разом назад, и сами дверь изнутри за собой захлопнули.
Остался я, значит. Снаружи, во дворе. А говорю же: февраль, что ли, был. У меня прикид-то весь верхний – там, в гардеробе. Я поднялся. Смотрю, кажись, - ничего, целый. Дверь дергаю – заперта. А холодно… Пошел себе, по тротуару, угол обогнул, на проспект вышел и с главного входа опять внутрь, в кабак заныриваю. И в зал. Гляжу: скульптор сидит себе, где сидел. Я через зал – к нему. И мне, как на зло, прям – нос к носу – навстречу опять халдей. Не тот, что снял-то меня, а как раз, как выяснилось, муж той биксы; он, между прочим, больше всех там, за задней дверью надо мной свирепствовал. А тут – раз – идет себе среди столиков, пропеллером крутит. И так, знаешь, поднос с пузырем на одной руке держит… Что-то я озлился! Ка-ак вмочил ему копытом – прям посередь зала. Шампанское в одну сторону; он – в другую. Я еще. Красота, блин! Шум, гам. Все повскакивали. Меня держат. Опять их братва кухонная повысыпала. А Леха опять сидит, с понтом, не въезжает. – А чего, мол, такое?… Да в чем дело?… - Меня эти гаврики опять на кухню к себе затащили, давай там
по-новому буцкать… Но тут как раз менты поврывались: выдернули. Дальше я смутно помню: отвезли в отделение, протокол, вроде, составили; сами еще напинали, а под утро – коленом под зад.
Домой я дочапал, спать завалился. Только помню, на скульптора Алексея зол был. Что ж, - думаю, - гундосый такой: за друга не встрял! Но часиков в десять он сам заявляется: - Ой, чего-то, - говорит, - я вчера не просек, то, да се… И тоже весь помятый какой-то. А у меня бестолковка гудит. Так-то, вроде, ничего. Глаз только заплыл слегка. Ну, глаз – известное, - думаю, - дело – не жопа, проморгается. Гудим дальше.
Но ты слушай, к чему рассказываю.
Короче, отгуляли мы. Бабки пропили. Потом, вроде, и в Харьков я съездил. Проходит дней десять.
Просыпаюсь утром рано. Тоже с бодуна. Башлей нет. И как-то вообще… не кругло мне. Ну, прям, как чувствовал…
Звонок в дверь. Открываю. Парень стоит. Так, моего же, наверное, возраста, чуть, может, старше.
Вы, - говорит, - такой-то:
Кудряшов Павел Владимирович?
Я.
Ну, пойдем, - говорит, - Паша, - и удостоверение показывает: следователь,
уполномоченный Сергеев.
Я говорю: - А в чем дело?
А он: - Вы в «Шоколадке» такого-то февраля были?
Обязательно, - говорю
Драка была?
Ну, была. И что теперь?
А то, - говорит, - что плохо, Паша. Этот официант-то, Зыкин, которого ты
побил, - в больнице он до сих пор.
Ни хрена ж себе!
И что, серьезно?
Да нет, - он говорит, - не думаю. Но факт есть факт. И к тому же –
заявление…
А у подъезда уже УАЗ ихний. И привозят меня в 12-ое. Ну да, за памятником, где трамвайные пути…
Там их уже двое следователей: показания снимают. Все уже в натуре. Ну я рассказал, как было. Прям, как вот тебе. А Серегин этот, что меня
цапнул, он парень вообще ничего оказался. Другой, который с ним в кабинете, он, видать, злыдень тот еще. Молчал все. Карандашиком постукивал. А этот говорит:
Да-а, все беды из-за этих мочалок! Я ж ведь, кстати, тебе, Павел, верю, что
они, халдеи, тебя первые отдуплили. И вообще у нас у самих давно на эту шушеру из «Шоколадки» зуб. Но пойми: они же тебя аккуратно сработали. На задах. Во дворе. Свидетелей никаких… А ты этого Зыкина – при всех… посередь зала… весь ресторан видел…
Ну и что, - спрашиваю, - теперь светит?
Так, 206-ая, вторая.
Это «с откровенным цинизмом», что ли?
- Она, - он говорит, - но тут вот как: если ты тяжкие повреждения нанес, то дело автоматически возбуждается. А если «менее тяжкие», то только по заявлению пострадавшего. То, что там «тяжких» нет, это я тебе отвечаю. А остальное… Короче, закрывать мы тебя пока не будем. Но, - подписка о невыезде. До суда. А там – сам
смотри…
А чего смотреть-то? Домой вернулся, Гаврилычу рассказал. Он: - ой! да ты чего? да сдурели они там, что ли?
И, правду сказать, сам первый побежал в отделение – меня отмазывать, заступаться.
Но что заступаться-то. Ему говорят: - А вы сами, Лапин, при всем присутствовали? – Он говорит: - Присутствовал!
Так что ж тогда за друга своего, Кудряшова, с самого начала не вступились?
Так я ж, как его били, не видел.
Ну раз так, то и молчите в большой свой носовой платок. Не свидетель вы.
Что делать? Я к мамашке. Она ведь у меня тогда еще, - помнишь, может, - сама в «Диете» работала. А там-то, ясное дело, торговля: все повязаны; какого-то мне адвоката состряпала, - самого, вроде, крутого.
Прихожу к нему на прием. Старикашка такой, еврей. Все ему сказал.
Он говорит: - Да-а, жаль, что никто не видел, как эти товарищи первыми на вас напали.
А если б кто видел?
Ну, тогда бы – другое дело совсем! Никаких бы заявлений на вас не было!
Они же, мало того, что группой, да первые, так еще – и на рабочем месте! Да что вы! Им бы в десять раз хуже вашего пришлось! Тогда бы у вас – только ответные действия, вроде обороны. Вообще, тогда бы – вы – сторона пострадавшая! Но кто же это видеть мог?
А что же, извините, - говорю, - мне в таком случае присудят?
Он говорит: - Думаю, года три на стройках народного хозяйства с частичным удержанием заработной платы.
Это что ж, «химия» что ли?
Он говорит: - Ну да, в народе это так называют.
И ничего сделать нельзя?
Нет, - говорит, - без свидетелей вам трудно будет. Или идите сами к своим
этим официантам: уговаривайте, чтобы они заявление забрали. Может сговоритесь, - заплатить там что надо будет…
Ну это уж - хрена лысого! Это что ж получается: они меня два раза по полной
программе катали, и я же еще буду в третий раз у них – в ногах валяться! Не-е, - думаю, - ладно. Химия – так химия. Хоть не зона. А вообще-то, как попадешь. Иной раз говорят, на химии – там хуже еще, чем в тюрьме… Ну, короче, бес с ним. Ждать стал. Суда. А что сделаешь?
И настроение такое поганое всю дорогу. Вроде ходишь, не трогает никто. Но эта-то туфта висит. Время идет. Думаю, уж скорее бы суд. Опять как-то с Лехой, с Гаврилычем ханки взяли. Я ему ситуацию рассказываю. Дернул он; задумался.
Слушай, - говорит, - а у тебя же, вроде, в том доме, ну где «Шоколадка»,
подруга жила?
А действительно, у меня еще до той, харьковской, была подруга. И как раз из того самого дома. Я же говорю: он буквой «П» такой. Так она не в том углу, где дверь из «Шоколадки» гребанной, а в противоположном крыле, но тоже со двора.
Он говорит: - У тебя с ней как, с подругой-то? Она на тебя не шибко зла? Палкана не стравляет?
- Да вроде, нет, - говорю, - все
по-цивилизованному.
Живет на каком этаже?
На пятом.
А окна куда выходят?
Говорю: - Из кухни, во двор, кажись.
Значит, в принципе она видеть сзади, во дворе, драку могла?
Наверное, да, - отвечаю.
Вот Леха и говорит: - Ты, вот что: бери ручку, бумагу. Побрейся, оденься
поприличней. И дуй в тот дом. Ходи по квартирам, да всем говори: я студент института; такого-то, мол, числа на меня во дворе вашего дома напали и избили. Судя по всему – какая-то шпана. Кажется, вышли из задней двери заведения «Шоколадка». Еще скажи: деньги отобрали! И это уже со мной тут – второй раз. Что это у вас за публика здесь бытует? И никто ли из вас, жильцов, такого-то числа чего-нибудь странного в окрестностях не видел? И вообще, скажи: собираю подписи, чтобы злачное заведение из этого дома убрать. Причем, ходи в будний день, в рабочее время. Чтобы там бабок всяких – пенсионерш базарных побольше было. Раз там в доме, внизу
гадюшник, то они все с радостью тебе такую бумагу подпишут. Хоть никто, конечно, ни хрена и не видел… А ты куда-нибудь в серединку, между всех подписей, вставь заявление своей этой, с пятого этажа, да пусть напишет: дескать, да, действительно, такого-то, проходя по двору в свой подъезд, или глядя там в окно кухни (квартира такая-то), видела, как кампания из нескольких граждан избивала молодого человека. И неси эту простыню в милицию. Пусть теперь те архаровцы сами подергаются.
Я говорю: - Да брось ты! Не проканает!
Он говорит: - Валяй, делай! Да не тяни! День по подъездам побегать лучше, чем три года отдыхать, пусть даже на химии.
И что ж ты думаешь? Я, хоть и сам не верил, что что-нибудь путное выйдет, но сделал все, как он говорил. Пошел по подъездам. Мне бабки там такого понаписали, на три «Шоколадки» бы хватило! И эта, Катька моя, раздухарилась – (ну, по правде-то, я и трахнул ее перед тем, как человека) – так она разошлась: «Да, - пишет, - именно того самого февраля, проходя через двор, сзади нашего (№26) дома на предмет
выноса мусора, видела, как пятеро молодчиков избивали около 18. 00 гражданина, очень похожего на Кудряшова Павла, который пришел теперь ко мне с вопросом. Били деревянными ящиками из-под стеклотары и ногами. Зверски. Готова дать кому надо необходимые показания».
Я маляву эту – раз, и своему Серегину в отделение.
Он посмотрел на меня так внимательно: - Хорошо, - говорит, - Павел Владимирович, приложим к делу. Идите пока.
И поверишь? – в тот же день все заглохло! Не помню, может, потом штраф какой заплатил. Но это так – по административному уже. А суда никакого вообще даже не было. Похоже, и впрямь, халдеям самим дергаться пришлось, чтоб все прикрыть.
Во как бывает!
Но, знаешь, иной раз я ту историю вспоминаю, и странное у меня такое какое-то чувство… Вот Леха-то, Алексей Гаврилыч, он, конечно, мужик головастый. И собственно, он же меня, получается, тогда отмазал. Его идея вся хитрая с квартирами была. Я что про интеллигента-то начал… Но все ж ведь сам в драку, там, в ресторане не
полез. И, кстати, потом мы с ним почти уже и не корешились. Да нет! не то, чтоб обидки какие. Даже на днях вот, в пивной, ну да, - тут, на кругу – столкнулись, по паре кружек вмазали. А, между прочим, теперь-то он тоже – того – крутой стал. В коже весь, постриженный так. Видать, пошли дела. (Да он и говорит: выставка у него в Берлине…) Но суть не в этом. Мы с ним до того еще разбежались. Вроде как, после той «Шоколадки» свербило все что-то… Хотя, я вот думаю: с другой стороны, - ну а влез бы он тогда, в кабаке, в драку, так, глядишь, нас бы обоих и усадили… В общем, хрен поймешь…
А? Харьковская? Та? Не-ет!… Ну, вскоре дела совсем другие пошли. Они ж теперь - сам знаешь, какие… А у меня – что? Как у латыша – хрен да душа… Вроде, говорят, за кооператора какого-то вышла.
А, вон и Вовчик! Ну, как оно, взяли? Где, в четырнадцатом? или в ларьке тут?…
Давай, мужики, - чтоб не последняя!
1994
Подмосковный базар
Все опять-таки случилось в злосчастном городишке. Армянин Артур и Славик из Вологды подрядились ремонтировать дом. Не помню, как я до них добрался. «Двадцать четверка» уже тогда была общими усилиями доведена почти до крайности. Стояла на приколе, обслуживая нужды только местного значения. «Укатали сивку крутые горки». Кстати, местность в этом районе действительно холмистая. Что определило ее самоназвание тутошними жителями в качестве «Подмосковной Швейцарии». Не знаю, как насчет настоящей Швейцарии (ходят зловещие слухи, что соответствующие поползновения нынче наблюдаются уже и там), но уж этот край «новые русские» за последние два-три года определенно облюбовали и начали обустраивать с большим тщанием, обычной безвкусицей и уже вошедшей в анекдоты финансовой безудержностью. На повороте в городок – импровизированный рынок стройматериалов: прямо с мощных дальнобойных грузовиков – резвая торговля. Тут и брус, и кирпич, и рубероид, и все, что широкой нуворишской душе угодно. Ну и цены – соответственно. А торгуют люди преимущественно с Кавказа.
Я, по
причине долгого отсутствия, понавез с собой водки. Артур особенно даже не пил, - боялся завестись. А мы со Славиком приобщились. Проснулся, по обыкновению, ночью. Жажда. Необходимость «прямого действия»… Взял на буфете ключи от «Волги». Славик тоже, оказалось, не спал. Доехали до ларька. Пить-то дальше и не собирались. Купили по паре бутылок пива. И стояли у машины: дышали свежим ночным воздухом осени.
Погромыхивая утробно музычкой, к ларьку подкатили две «девятки». Молодые и крепко поддатые люди что-то долго набирали у ларечника: шумно то ли препирались, то ли – напротив – приветствовались. Сразу после одна из машин с визгом и специфической местной лихостью – пробуксовочкой – рванула с места и умчалась в ночь. Другая, продолжая расточать из чрева звуки незамысловатой эстрады, (а кроме того, как стало вдруг слышно, - голоса пары девиц), - фыркала и никак не могла завестись.
Эй, мужики, толкнуть не поможете? – обернулся к нам вылезший с
шоферского сидения рослый парень.
Не оставляя початых бутылок, мы подошли. В салоне, сзади действительно оказались две хихикающие девахи и молодой парнишка с очень красивыми и какими-то грустными чертами лица. Выходить из этих троих никто не стал. Впрочем, дорога здесь вела довольно круто вниз…
Пацаны! Давайте с нами шампанского! – первый вновь обернулся к нам,
отставшим после того, как заведенная с нашей помощью машина резко рванулась вперед.
Хоть термин «пацаны» слегка покоробил, ну да Бог с ней, с гордыней… Я плюхнулся на свободное – рядом с шофером – сиденье; Славик облокотился на распахнутую дверцу. Шампанское так шампанское!
Валерка, - представился тот, что за рулем. Ему было года двадцать два,
двадцать три. Здоровый, коротко стриженый, несколько передних зубов – золотые.
- А это Андрюха. - Он кивнул на сидящего сзади. – У него ноги…
Я не понял.
Не ходят. – Пояснил Андрей с заднего сидения и грустно
улыбнулся.
Парализованы, - продолжил разъяснения назвавшийся Валеркой, - мент
подстрелил. Поганый гад!
Вообще-то пьянствовать даже не хотелось. Но, собственно, какая разница –
пиво, шампанское… все одно с пузырьками.
Как угораздило? На улице, что ли?
- Да в том-то и дело, - отозвался Андрей, - что прямо на дому. Уже год как. Да он бешеный. Сначала в ногу пальнул, а потом – лежачему – в позвоночник засадил…
Он вообще-то и не мент даже, - вновь подключился Валерка, - ну, то есть,
ментом тоже работал, а так – просто убийца, киллер наемный. Он еще двоих – совсем пришил. Сейчас скрывается. В розыске.
После шампанского пригубили водки. Ребята угощали. Девчонки, - годков по двадцать, - подпевали магнитоле. Одна – черненькая – особенно живо покачивала плечиками в такт музыке.
А покатили, что ли, к нам! – вспомнилось недогуленное нами со Славиком
веселье; да и захотелось отметиться ответным угощением.
Я гнал «Волгу» – снова мимо грузовиков с досками и греющихся у костерка кавказцев на повороте, - ребята на «девятке» – за нами. Извлекать из их салона и нести до дома парализованного Андрея оказалось определенным мероприятием, с которым, впрочем, силами трех здоровых мужчин вскоре справились.
Однако, по возвращении, особой тяги к продолжению гульбы у меня, по крайней мере, не обнаружилось. Чувствовалась усталость. Артур к столу так и не вылез. Валерка оказался шумным, заводным и бестолковым; девчонки то клевали носами, то болтали какие-то глупости. Выпили, потрепались. Воспользовавшись хозяйски- учтивым присутствием Славика, я сказал: - Не могу… Засыпаю… Пойду вздремну. Гуляйте, ребята, - и отвалил в маленькую соседнюю комнату. Слышал из-за стенки пьяноватые голоса, тосты, чушь; но заснуть так и не успел.
Витек, Витек, слышь, давай щас со мной метнемся: я свою старушку
поставить должен, сигарет еще возьмем, а на
твоей потом обратно. – Это склонился надо мной неугомонный Валерка.
Черт тебя дери! Вернее, - меня самого! Очень было нужно разыгрывать
гостеприимство перед молодняком! Но ведь не гнать же теперь людей, самими только что приглашенных! Главное – Андрюшка этот… Да и Славик, судя по голосу из-за стенки, вполне подключился…
Мы снова куда-то ехали. Теперь уже я – следом за Валеркой. Далеко, за городок, к ржавым гаражам на пустыре, где я и не бывал раньше. Выгружали из его машины какой-то мотор, ставили ее саму в гараж. Катились назад – уже вдвоем на нашей…
Дома, засыпая на ходу, я вновь сразу юркнул в комнатенку и, кажется, на этот раз тут же задремал.
Витек, Витек! Водка кончилась! – Снова Валерка!!! – Поехали возьмем, и
жратвы какой… Бабки есть!
Вить! За водкой еще съездим, а ребята посидят пока… - ввалился следом
уже пьяноватый Славик.
Слушайте, катитесь
сами. Ключи на буфете. Я сплю совсем, - буркнул я. Они
уехали.
Позже я слышал сквозь сон хлопки дверей, голоса, гитару…
…Утром, на столе в большой комнате, конечно, порядочный срач: недопитая
полувыдохшаяся водка в фаянсовых чашках; размокшие бычки в грязных блюдцах и жестяных пивных пробках; уже скукожившиеся ломтики сыра на тарелках, - в общем, как обычно… Можно было ожидать худшего. Обе девчушки дрыхли в одежде, обнявшись на большом диване. Тут, видать, их и настигли Бахус с Гипносом. Андрей сидел молча, как будто бы даже трезвый в единственном кресле, куда его еще вечером определили, дотранспортировав от машины.
А Валерка?
А черт его знает, - опять укатил куда-то… Славка тоже спит.
Славка-то Славкой, а вот то, что Валерка опять машину взял, на этот раз к тому
же и вообще не соблаговолив…
Да он чумовой какой-то, - словно прочтя мои мысли, спокойно изрек
Андрей.
Ты его хоть знаешь?
Да видел, конечно. Здесь все друг друга знают. Но близко не корешились. Я
с ним первый раз года за два поддаю.
Чем промышляет?
А-а… Как все. На подхвате.
Я плеснул по двум чашкам остатки водки. – Андрей, скажи: у вас все, что ли, тут, в городе, бандиты?
Многие. Ты ж пойми: промышленности никакой. Делать нечего. Работы нет.
Курортный центр… Ну и соответственно… А Валерка приедет сейчас, ты не думай…
И действительно, словно в подтверждение его слов, почти сразу послышался знакомый звук двигателя; а спустя пару минут золотозубый Валерка шумно ввалился в помещение. – Пацаны, а я вам свининки парной доставил и водочки! Шашлык делать будем! Витек, ты не сердись, что я «Волгу» взял: вы ж отрубились со Славкой, - спросить не у кого… Я и думаю: чего сидеть-то, - сгоняю на рынок, - башли есть… Девки, па-адъем! – При последних словах на диване
началось слабое шевеление.
Ну, шашлык – так шашлык, ладно. Однако, где же по такому случаю цицаки
и вообще…
Не понял, - удивился Валерка, и впрямь державший в руках увесистый кус
парного, и судя по краям, выглядывающим из облепившей его бумаги, - великолепного мяса.
Цицаки – перец такой, кавказский, - знаешь? – острый очень. Да и лука нет.
Помидоров, кстати, тоже.
Так о чем базар! Давай еще сейчас на рынок сгоняем!
Рынок… Базар…
Но тут оживился уже Андрей, - светлые глаза заиграли: - Ой, ребят,
действительно! Давайте поедем! Только ко мне, на Маяковку, подскочим, - коляску возьмем! Так погулять охота! А то я все сижу, сижу дома… Осто…ло уже все!
Девчонки окончательно прочухались. Славка же, напротив, все спал. Артур и вообще из своей каморки не показывался. Отходил, значит. Еще после позавчерашнего. У него, горного жителя, в
наших местах всегда похмелье трудное.
Мы заезжали в кирпичную пятиэтажку на Маяковке, стаскивали с Валеркой с четвертого Андрюшино кресло-каталку. Оказавшись удобно складным, оно удачно поместилось в багажник. Колесили по провинциальным улицам городка со многими еще сохранившимися деревянными домиками за дощатыми заборами. Брали пиво в ларьках. Вели попеременно. (Андрей с девицами на заднем). Даже и Андрею поводить дали, - я при этом пересел назад, его перетащили за руль, а дальше – Валерка жал на газ, сцепление, тормоз; Андрей крутил баранку.
Где ты, благословенное времечко – самые первые лихие постсоветские годики, когда долларов, наверное, за сто можно было при желании скупить целый городской квартал! Куда там! Цены на здешнем рынке сейчас раза в полтора выше московских! Про банальные захолустья типа Лос-Анджелеса уж вообще говорить нечего. Но зато ведь и есть на развале все, чего не захочешь: как на легендарных восточных базарах: красное… сочное, пахучее, кровавое…
Мы бродили по рынку. Валерка вел себя нагловато. Брал с ларьков
пригоршнями все, на что натыкался его уже слегка мутноватый взгляд. Он явно чувствовал себя тут среди приезжих, как правило эсэнгэшных, торговцев хозяином. Я плелся следом: что-то платя, неуклюже извиняясь, уговаривая его держаться скромнее…
А почему нет! Ты чего, Витек! Что захотим – возьмем… Или кто тут
главные!
Радовал, правда, вид Андрея. Девчонки, подыгрывая ситуации, приосанились,
раздухарились. Хихикали и вдвоем толкали его кресло, в котором он восседал с гордым независимом видом. Как один разбойник в известном фильме про Флоризеля. Вскоре, однако, было порешено отправить обеих назад, к нам домой, доверив уборку вчерашней грязи на столе - и вообще… Дабы в дальнейшем, в процессе приготовления шашлыка не сидеть в хлеву. Остановили тачку. Определили в салон, заплатили водиле вперед. Наглый Валерка при этом не преминул наклониться к шоферскому окошку: - Доставишь в лучшем виде! Понял? Смотри!
Вновь мы куда-то ехали. По каким-то Валеркиным делишкам («да тут недалеко совсем! На минутку
заскочим…»). Все это, честно говоря, стало меня уже слегка утомлять. Я вел машину. – Все! Последнее заскакивание! Потом – сразу домой!
Вестимо, все обернулось иначе. Среди тех, вчерашних гаражей на пустыре, куда вновь потребовалось Валерке, я, катясь по развалу какого-то строительного мусора, наехал, должно быть, на доску с гвоздями. Колесо тут же с шумом спустило. Едрены пассатижи! И запаски в багажнике нет! Видать, Артур накануне вытащил…
Не б.! Витек! Тут же автосервис рядом, а там свои все. Сейчас поймаем кого
– и туда. Нам ребята мигом все слепят!
В автосервисе столкнулись с местным молодым батюшкой. Батюшка классный.
В прошлом, кажется, фиановский физик, блестящий отпрыск известного московского семейства. Весельчак и кутила. Словом – золотая молодежь. Но – умница, всезнайка и – теперь – дядя серьезный. Пока Валерка суетился на счет колеса, - (его действительно завулканизировали нам в мгновение ока), - мы разговорились. И тут меня повело. Зачем-то я
весело стал пересказывать утренний разговор с Андреем… Знаю эту свою дурацкую склонность к болтовне. Когда сам чувствую, что гоню. И знаю уже, что потом придется ответить. Скоро. По-взрослому. Но… остановиться не могу.
Интересно, чему вы так радуетесь, Виктор? – осадил батюшка.
Да я не радуюсь… - замямлил я. – Просто ведь есть реалии мира… И в
любом случае, они лучше, чем их отсутствие… - (Тьфу! Самому стыдно!) Но словечки все выскакивают сами, замешанные, к тому же, на обилие уже повыпитого пива… - Мне один очень уважаемый дядя вещь сказал, по-моему, справедливую. Мол, ужасно, когда к тебе в дом могут запросто ввалиться бандюгаи. Но все равно, это лучше, честнее, чем когда – как раньше – те же бандиты приходили в форме, облеченные государственной властью, с ордерами…
Не знаю, не знаю… - задумчиво отвечает батюшка, - впрочем, колесо ваше,
кажется, уже готово. Садитесь ко мне: подброшу вас до места вашего крушения…
Валерка рвался заплатить слесарям. Или – предлагал - просто принять халяву.
Что-то меня удержало. Как ни странно, я оказался тверд. Расплатился. Батюшка на своей (нехилой, надо сказать) иномарке довез нас до гаражей. Мы быстро поставили колесо. – Веди теперь ты, - сказал я Валерке, - тут твои места. Не то опять куда-нибудь въедем.
Вот снова ларек, выезд из города…
Стоп!
Круто затормозив, преграждает нам путь «девятка». Тут же, откуда-то справа, подлетает и вторая машина. «Жигуль». Из салонов высыпает стриженый народ. Один поджарый с угловатым лицом подходит к шоферской дверце и наклоняется к Валерке за рулем: - Здорово. Далеко собрались?
Я, сидя рядом, вижу, как валеркина рука ложится на ручку переключения скоростей и понимаю, что он хочет резко неожиданно сдать назад. Сам при этом что-то невпопад бормочет. Явно смешался.
Руку со скорости! – гаркает поджарый и, всунувшись в открытое окошко,
выдергивает ключ зажигания.
– Ты к нам! А ты, - кивает он мне, - с ребятами поедешь. В «шестерку» садись.
Да в чем дело-то? – пытаюсь примирительно разрешить ситуацию я.
Садись, садись, - выговаривает сзади еще один, верзила без шеи. В
одутловатом лице – что-то от филина. Чувствую, дешевле не спорить. – Но этот, - говорю, - Андрей, он не ходит…
Пусть остается. Разберемся.
В «жигулях» «Филин» садится за руль. Меня вталкивают на заднее. С двух
сторон «запирают» братишки.
Машина чья? – хлопает на меня глазами в зеркальце заднего вида «Филин».
Моя, - говорю. – Вообще-то не только. Но доверенность у меня.
Куда ночью ездили?
Да никуда не ездили! Выпивали мы. Ах да, - нет… ездили… с Валеркой
вон… Его какой-то мотор отвозили.
У ребят деньги ты снимал?
Да какие деньги… Вы чего!
Обыкновенные. Двести баксов. Пили-то на что?
Ну, у Валерки что-то было, у меня… Не считались…
Давно его знаешь?
Да, Господи! Вчера только и познакомились! Здесь вот, у ларьков.
Значит, говоришь, с дальнобойщиков – черных – дань не снимал?…
До моего полупьяненького сознания начинает доходить смысл происходящего. Ну надо же. Так влипнуть с этим балбесом!
Ядрена-матрена! – вскрикиваю я в сердцах. – Засранец!
А что так нервуешься? – говорит сидящий справа. – Не снимал, так не
снимал. Сейчас подъедем – разберемся. Если все по-честному, так и волноваться нечего. Ну, врешь если, то уж – сам знаешь: местечко тебе одно на фашистский знак разнесем…
Сам откуда? – вновь подключается «Филин».
Из Москвы я. Приехал к
друзьям… С этими двумя, говорю же, у ларька
познакомились.
А работаешь кем?
Журналист. – Отвечаю, (решив почему-то не пускаться в долгие разъяснения
о своих переводческих и иных литературных изысках).
Журналист… Вот и напиши там, в своей газете… Мы люди честные. Нам
чужого не надо. Но дальнобойщиков этих мы охраняем! И на нашей территории шакалить не пустим! Ни Валерку, ни хоть кого!
Ситуация разрешилась благополучно. (Для меня). Кавказцы у штабелей сразу признали Валерку. Про нас же с Андреем сказали, что видят впервые. Оставив нас в «Волге», но забрав ключи, «Филин» со товарищи возили Валерку куда-то на разборки. Через полчаса вернувшись, бросили мне на сидение ключи. Оставили на обочине и опущенного раздолбая. Я сел за руль.
Может, я поведу, а? – робко начал было присмиревший Валерка.
Да иди ты!…
До чего добазарились? –
спокойным голосом встрял Андрей.
Да, - говорят, - мы тебе автосервис откроем. Будешь слесарить, а половину –
нам. Не знаю, может и правда пойти. А? Как думаешь? И, - говорят, - не дергайся! Ты нас знаешь, - все равно найдем.
Да, - говорит Андрей, - я этого, поджарого, Кольку, знаю хорошо. Машется
он классно! Видел.
По возвращении домой, у забора мы встретили беспокойного Артура. – Э, слушай, Витя, Витя, сейчас звоныли: началнык приэзжает. Сварачивайте, давайте, гулбу всю…
Да уж свернем, ясен перец!
Клучи давай мне. Я рэбят по домам отвезу, а вы тут со Славой уберите
хоть… Дэвушек я отослал…
Что ты там плел про начальника? – спросил я его, когда он вернулся.
Да спэциално я, - надо ж их было как-то выпроводить…
Утром я уехал. Кроме обирания «чужих» кавказцев-дальнобойщиков, Валерка,
как
выяснилось, умудрился ночью еще и задеть на нашей машине чью-то иномарку. Его я больше не видел. Говорят, он вообще исчез. Однажды звонил Андрей. Разговаривал с ним Артур, и сказал, что Витя, мол, в отъезде. Не вернется долго. Что, кстати, было правдой. Выполняя наказ братишек, честно все пишу. Так сказать, пытаюсь «ответствовать за базар».
1996
