назад вперед

ПОЕХАЛИ!


1.

Мне нравится Америка. Очень нравится. Знаю, что в России, да и вообще в старом свете, это нынче не модно. Страну моего нынешнего проживания там сегодня принято поносить. А то и злорадствовать по поводу ее, и впрямь что-то участившихся последние годы, напастей. Особенно преуспевают в поносе местные деятели пера (компьютера то бишь), эстрадных подмостков, видеоэкрана, да и другие работники муз, призванные по месту прописки  «обслуживать, - по чьему-то остроумному замечанию, - культурные потребности тамошней братвы».  Но и из таковых иной раз кто-нибудь, да сделает оговорочку, мол, негодует он на–  и презирает, собственно, только самою данную зажравшуюся державу, систему и суть ее, бездуховную и богомерзкую, а вот «простых америкосов», если уж и не обожает, и не уважает, то и против них лично все-таки ничего не имеет, - они, мол, в массе своей, ребята, хоть и туповатые, но душевные, совсем не заносчивые, трудяги, и вообще, если вдуматься да приглядеться – почти что русские. Последнее слышать бывает особенно забавно. Не «про русских», а про

«простых». Так как именно в Америке, по сравнению, по крайней мере, со всем прочим миром, труднее всего отличить «простого» гражданина от «не-очень». И именно (если не только) тут самый вчера «простой» может завтра запросто оказаться весьма даже «сложным». И наоборот. А, может, уже и сегодня одно с другим совмещает. Ты просто не видишь. Не говоря уже о том, что столь ненавистного большинству населения планеты Буша-младшего как раз таки эти самые простые пару лет назад в президенты и избрали. А мне, кстати, и Буш, - не то, чтобы так уж прям нравится (как нормальному человеку может нравиться политик?!), - но я, мне кажется, его понимаю. И сочувствую. Почитаю фигурой вполне трагической. А то он не знает, что после его скорого ухода большинство жителей уже не только остальной планеты, но и родимой подведомственной страны станут плевать и улюлюкать ему вослед? что какой-нибудь следующий – не-Буш будет обязан своей победой на президентских выборах прежде всего нападкам на всю его, Буша, предшествующую деятельность и именно на этой риторике сделает свою грядущую политическую

карьеру? Сам же Б2 останется в памяти потомков персонажем ужасным, злобным и гадким, чудовищем просто, развязавшим кровавую иракскую войну и обрекшим США на конфронтацию едва ли не со всем добрым миром... А тем не менее, - и не зависимо от того, было ли у Ирака запрещенное оружие (думаю, было) и был ли он связан с международными террористами (тоже, думаю, был), - но, - повторяю, - и от этого-то всего не зависимо, Америка после 11 сентября 2001-го должна была начать войну. Против хоть кого-то «из тех», злобненьких. Показать просто – кто в доме хозяин. И что не надо больше небоскребы наши рушить. Самим хуже будет. А Хусейнка – так он же сколько лет сам напрашивался! И заметим (тьфу-тьфу, что б не сглазить да не накаркать!), после американских Афганистана с Ираком, тут, в Штатах масштабных терактов уже четыре года как больше не было. Да и просто стратегически с Ираком этим очень правильный ход был: вся эта шпана суицидальная туда, к Багдаду и оттянулась, то есть, иными словами, военные действия на их же территорию перенесены были. По-моему умно. Очень даже. И выхода другого – для главы государства, по

крайней мере такого, как сегодняшние США, просто не было. А этот самый ДБ2 несчастный – просто всю ответственность на себя взвалил. Мало того, что прижизненную, так ему еще и в вечности за то отдуваться. При том, что те самые америкосы-сограждане, так рьяно его в 2004-ом на второй срок избравшие, и кому он уже по крайней мере четыре года относительного – на своей земле – покоя и от чернушников безопасности подарил, - завтра же от него не задумавшись отрекутся. Кинут, что называется. И гунявить еще станут. Как, впрочем, всегда. Всех. Любые со-граждане. И он знает все это. И дело делает. Чем не античная трагедь? Аплодирую! Это же самое, кстати, я уже один раз сказал Аглае. Год тому назад, в ее прошлый сюда приезд. Она сказала: «Подумай, что ты говоришь! Это значит: пусть там люди гибнут, война идет, лишь бы здесь, у тебя все сыто-спокойненько было!...» Я тогда  не нашелся, что ответить. В наших разговорах, порой даже резковатых спорах с ней, - так часто бывает. Только потом, задним числом, нужный ответ нахожу. Вот и сейчас мне в голову пришло: Да! А почему, собственно, я должен думать в первую очередь о

тех, кто там, а не о тех, кто здесь и о себе (любимом или нет – неважно даже) в том числе. Тем более, я был тут 11 сентября. И не я в тот денек Багдад-Кабул бомбить полетел. Они сюда пожаловали. Так что, если уж говорить о родинах-патриотизмах всяких, что разные антиамериканисты-антиглобалисты так любят, то – да! – «живу я здесь» (как лягушка из анекдота). И близкие мои. Многие. К тому ж и сама знаешь (и говоришь), что если Америке люлец оформится, то и всему остальному миру лучше от этого вовсе не станет. Наоборот как раз, мало не покажется… Вот именно так тогда ответить надо было…         
 
    Впрочем, вовсе я не собирался писать тут публицистическую, а тем паче – геополитическую какую статью. Нет у меня таких амбиций. А что собирался? Сам не знаю. Я вообще толком не знаю, чем занимаюсь тут. Тут – по жизни, в смысле. Как Высоцкий когда-то в детской песенке пел: «И кто я теперь? – самому не понять…». Но может быть, в частности, и поэтому мне тут («тут» – в Америке уже в смысле) так нравится. Никому ничего

объяснять не надо. Да вообще-то никто и не спрашивает. То есть, спрашивают, конечно, даже очень уместный при знакомстве вопрос: Уат ду ю  ду? – но, как из прямого перевода явствует, подразумевается в нем именно «что ты делаешь (работаешь)?», а никак не «кем?», то есть не «как себя по-зи-ци-онируешь?» Потому и говорю, что с простотой-не-простотой здесь все гораздо сложнее. А работаю (дуюю – зарабатываю) я – то вождение грузовика, то легкового автомобиля какого, то еще чего подвернется. А Аглая по-прежнему в России живет. В Москве. Впрочем, кажется и она там редко последнее время задерживается. Потому – журналистка теперь известная. Весьма. И в разъездах постоянно. В наши нечастые последнее время встречи только и слыхать от нее: Тонино Гуэрро да Антониони – старички… или же – напротив - Кадыров… Березовский… - еще какие-то пузыри… Но и то сказать, писать действительно стала очень неплохо. Честно говоря, она и не Аглая никакая на самом деле. А старинный мой товарищ, один из очень не многих оставшихся. Но настоящего ее имени упоминать не

буду. И тут я ее назову, - да, решил, - Аглаей.            


2.

Но по порядку.
    Итак, подвизаюсь я с недавних пор на благословенной американской земле в качестве водителя грузовика. Ездить при этом предпочитаю на дальние расстояния – как правило, впрочем, по восточным и центральным штатам: в ареале, примерно – от Нью-Хемпшира до Канзаса и от Мичигана до Флориды. То есть заделался тем, что по-русски не без примеси грубоватого романтизма именуется «дальнобойщиком». Дело тут, правда, не в романтизме, в чем, кстати, в какую-то мою русско-литературную бытность уличали, насколько помню, доморощенные критики и прочие многопонимающие около-балбесы. А в...  «Тут, - <может быть>, -  загадка жизни всей» - как сказал В. Набоков в одном, и на мой вкус, вообще едва ли у него не единственном заслуживающем внимания, стихотворении. А складывалась она, жизнь следующим образом. Оказавшись несколько лет тому в Америке, - именно оказавшись, - по семейным, можно сказать, обстоятельствам, а не намеренно переселившись, что существенно и о чем, может

быть, ниже, но как бы то ни было – уже присутствуя, одним словом, тут, - стал я, во-первых, водить автомобиль. Ну просто: глупо как-то не водить автомобиль, раз ты уж в Америке. Странно, по крайней мере. По крайней мере тогда, - не шоферишь то есть если, - в разговоре каком случайном, лишь только об этом вопрос встает, объяснять приходится, почему и как ты его не водишь (а не наоборот, как в пору моей молодости было бы (и было) в России). И хоть жить я преимущественно стал не в западном, калифорнийском, полностью лишенном муниципального транспорта, Лос-Анджелесе, а напротив (в буквальном смысле – на противоположном побережье) в европеизированном Нью-Йорке, где, ну может быть, еще наряду с Бостоном и Чикаго, без машины вполне бы можно было обойтись, но водить стал постоянно. И дело это мне вдруг понравилось.  А, надо сказать, я и в России, прежде еще, пробовал. И машины какие-то при мне, ну или – в ближайшей досягаемости – там часто были, и даже в автошколу пару раз ходить начинал или так – без прав рассекал (это в порядке вещей – дал гаишнику, - сколько там сегодня? – а, все одно копейки!

– и дальше почесал, хоть бы и вовсе, как там говорили, не то, что права, а даже и «водить не купил»). Но не нравилось мне. Не то, чтоб совсем прямо – невмоготу, а вот кайфа не ловил, что называется. Не знаю почему. То ли дороги – не такие какие-то (хотя вон, в Москве-подмосковье сейчас Лужков мэр таких автотрасс наворотил!), то ли машины (хотя опять же – «Мерседесов» да «БМВ» там теперь больше, чем во Франкфурте!), то ли манера езды другая, или, вся – как это –  организация процесса, то ли, наконец, то, что продолжает все-таки оставаться само  передвижение в личном автомобиле там скорее исключением из общей нормы жизни, а не стало ее повсеместной как здесь естественной реалией... А скорее, - могу предположить, - все вместе. Что называется – культура всего дела этого другая. Так вот, тут стал я водить машину. Это раз. Ну, понравилось мне – это, так скажем, раз с половиной. А еще – вот ведь Америка – страна какая! – начал я тут думать, каким бы делом заняться. А и чтоб к тому же еще долларов заработать. У них это, кстати, почти всегда

взаимосвязанные процессы (Эки чудики бездуховные! – заметит тут, небось, иной какой из упомянутых культурных деятелей) – но, тем не менее. Синонимы почти. Не оставаться же в сорок, аж, лет литератором русским! К тому же в американском городе. Хотя именно в американском-то, может, и не столь, что называется, в падлу... Смешнее, но... Ну, да Бог с ним. А так как всегда был убежден, что делать нужно то, что тебе нравится, - то есть, понятно, в положительном смысле этой фразы, ведь и так сказать можно: ...в том, что труд должен доставлять удовольствие, - то тут как раз в сознание моем все и срослось. Купил я газетку, отрыл на странице объявлений, в частности – с телефонами профессиональных автошкол, ну и...

    Тут, впрочем, чтоб в самом себе лишний раз не повторяться, приведу просто кусок из собственного письма к той же Аглайке, любезно сохраненного для меня умным компьютером в разделе «отправленных мейлов» под соответствующим числом соответствующего года...


            3.

    Настроение прекраснейшее (тьфу-тьфу). Ибо! - вчера был

значительный день: с шестого(!) захода, но все-таки сдал наконец экзамен на вождение большегрузного автобуса. Теперь у меня профессиональные права (т. е. вот именно - профессиональное право) на вождение всех наземных безрельсовых транспортных средств за исключением (пока) танка и реактивных каких роликов. Видишь, как я тут здоровым американизмом проникся: в старом свете бы подумал (и сказал): только с шесто-о-го ра-аза сда-ал..., а тут заявляю: с Шестого! - и Сдал! Кстати, тут интересная тема: "ментальность иная" не очень явно, но очень глубинно распространяется буквально на все и сказывается в самых, на первый взгляд неожиданных, но реально-бытовых областях и ситуациях. Например, вот: система обучения, - в данном случае - вождению, но и вообще - любым навыкам, или конкурсные какие приемы на работы и проч., - действительно все максимально демократично и открыто. Любой может с улицы прийти, заплатив положенный сбор и записавшись, на экзамен, или там - на интервью на какую-то должность. Никто не будет спрашивать, кто ты, откуда и зачем, не скажет, что "тебе тут не по чину" и "вас здесь не стояло",

"где допуск?", "кто послал?". Будь ты русский, черный, зеленый, голубой, высокий или кривоногий (даже и на физические изъяны ограничения только по самому реальному минимуму), богатый или нищий иммигрант, сын сенатора, брат Шумахера, внук старьевщика (или академика). Пожалуйста - пробуй... Но сам данный, - опять я о своем, о трудном, - тест, экзамен этот злосчастный, устроен таким образом, что на халяву его хрен проскочишь. Действительно - трудный. Причем, все так удумано, что ты его сдаешь в реальных и очень сложных условиях, в моем случае автобусного вождения (а к этому, по понятным причинам, отношение особо строгое) - в весьма, что называется, тяжелой дорожной обстановке. Район города специально выбран такой - по полной программе: улочки узкие и кривые, при этом двусторонние без разметки, знаки шыворот-навыворот, движение не разбери поймешь какое, школьники какие-то под колесами снуют. И вдруг сразу - резкий, "слепой" выход на скоростную трассу, а потом опять... А при этом есть еще очень жесткие формальные требования - останавливаться только в строго определенном месте, не ехать слишком медленно, но и

не превышать скорость, строго вписываться в повороты и прочие тонкости, и про все это на ходу инспектору (при моем-то английском) надо рассказывать, все проговаривать, будучи готовым к какому-нибудь его вдруг каверзному вопросу по общим правилам или технической характеристике того, на чем едешь. Понятно, что в живой ситуации точно соблюсти все, и никуда при этом не вмазаться - крайне сложно. А сбоку еще - инспектор этот, заранее никогда не знаешь кто, - то китаец какой-то в очочках, то тетя черная, и они тоже нервничают - ведь в первый раз с тобой рядом сидят, не знают, кто их повез - это же еще и реально опасно все... А если нарушишь хоть что, так и до свидания. И вот, пока ты не проникнешься всеми этими нюансами до самой подкорки, так и будешь делать хоть какую-то и где-то, но обязательно - ошибочку. Каждый раз тебя будут срезать, вежливо и доброжелательно посоветовав на прощание поднабраться побольше опыта и быть в следующий раз более собранным. Ты будешь приходить опять (количество проб не ограничено, - только платить надо за мероприятие, но не очень-то даже и много). И сдавай хоть до смерти (кстати, знаешь, конечно, что тут при

приеме на работу задавать работнику прямой вопрос о возрасте, - за исключением, конечно, устройства на должности во всякие "силовые" учреждения, которые это заранее оговаривают - так же противозаконно, как о расе, нации, сексуальной ориентации и вероисповедании). Или все-таки в какой-то момент все, что надо, усвоишь, потому что после каждой неудачи анализируешь сделанную ошибку, сам на себя ругаешься, но в следующий раз, опять заплатив, ее, как правило, уже делать избегаешь. А плата, хоть, вроде, и не бешенная, - но тоже еще как посмотреть - для кого как - (особенно если небогатого иммигранта в виду иметь), - все копится. И вдруг понимаешь, что вложено уже столько, что бросить все и больше не пробовать - во всех смыслах - себе дороже, тогда опять платишь и топаешь к ним на новую сдачу. И вот какая любопытность происходит: мое - в данном случае - горделивое заявление о "шестом разе" - не только хвастовство собственным упорством и "силой воли" (каковой у меня, кстати, на самом деле не слишком много), но и реальное свидетельство того, что я - получается - и обучался-то в шесть раз больше, чем если бы

повезло и сдал (любой удачливо сдавший) - с первого захода! А, стало быть, есть вероятность, что и научился получше - пропорционально этим разам, то есть просто - часам экзаменационной езды. И далее, - мне в моем, еще возбужденном всем вышеописанным, сознание так сейчас грезится: прямо-таки философское обобщение данной "протестантской демократии": все мы равны перед Богом, но Им Самим отнюдь не созданы равными; изначальные потенциалы, понятное дело, у всех разные, разные возможности, да и случай ко всем в разной степени благоволит. А тут вот все эти факторы, хоть, упаси Бог! не уничтожаются (так как ничего из уже "написанного" нельзя просто так взять и вычеркнуть, и, вроде как его и не было), но их реальное повседневное влияние на твою (и твою) настоящую (и будущую) жизнь сведено к минимуму. И работник, что первостепенно для качественной оценке "индивидуума в социуме", в конце концов раскрывается и функционирует (а, стало быть, живет) по максимуму. Ему просто деваться некуда. Всем же вокруг-живущим - с ним, обученным, например, ездить - по максимуму безопасно, за что они - по степени безопасности при

выполнении им своей для них работы - готовы ему честно платить. Таким вот образом хитрые эти протестанты даже всякий негативный опыт стремятся пустить в дело, обратить в позитив. А, значит, в принципе - никакого "негатива" нет, или, по крайней мере, он поддается корректировке... И это все, в свою очередь, мне представляется вполне позитивным и каким-то - перед Богом и людьми - честным, открытым, без потуг кого-то из них или само- уничижения. Эта сторона тутошнего бытия мне очень мила, и очень хочется ее освоить. Пока же вот осваиваю навыки "движения в потоке". Теперь зато: ночью меня разбуди, я как таблицу умножения, оттарабаню хоть по-английски, хоть по-русски про допустимую глубину протектора на переднем колесе любого транспортного средства или про различие длины тормозного пути траков с воздушными и гидравлическими тормозами... И, что немаловажно, - как сказал мне на прощание инструктор – дядя Виляя из Одессы (классный дядька), у которого я подготовительные уроки брал: "теперь все эти формальности забудь, водишь ты уже более или менее, на кусок хлеба до конца жизни у тебя уже есть". Когда

приедешь-таки в гости ужо я-то тебя покатаю - от Трескового мыса до Голливуда! Хоть на автобусе, хоть на велосипеде, хоть на дальнобойном траке (думаю, впрочем, что лучше все-таки  на лимузине). Окончательный же выбор за тобой - свободной! …

    Писано, если хитрой электронике верить, тому уже полтора года. Ну надо же! – как  это так лихо куда-то опять больше года просыпалось… Несколько месяцев спустя, кстати, после того письма Аглая действительно в первый раз приезжала в Нью-Йорк. Тот ее приезд совпал по времени с разгаром моих дальнобойных грузовых странствий.  С ними, очевидным образом, все оказалось в реальности сложнее, труднее, но и интереснее, чем изначально формулировалось в том бодром, слегка выпендрежном письме (может и впрямь, правы балбесы – на счет романтизма…).


             4.   
     
Не открою Америки, если скажу, что сама-то она – страна автомобилей и дорог. Но тут – растопчем, так сказать, «общее место», расковыряем и попробуем перетащить банальность на некий более значимый, а потому,

может быть, менее тусклый уровень разговора. Америка, весь  этот континент – страна именно ДОРОГИ. Не какой-то определенный штат, город, местность с ее ландшафтом, строениями, тем или иным населением и географическими привязками, даже не все это вместе взятое составляют ее главную суть. А именно – дорога, то есть нечто, не то, чтобы лежащее в другой плоскости, но линия, пронизывающая и связывающая все плоскости и, вообще-то, долженствующая уйти в бесконечность, но, будучи подчиненной физическим законам скучного трехмерного пространства земли, дробящаяся, рассыпающаяся – в своем пределе – на массу ответвлений и переплетений, и образующая из себя на земной поверхности столь же бесконечную сеть. Причудливая вязь, непрерывная паутина этих линий словно бы создают весь каркас, удерживающий внутри себя даже не площадь, но – именно объем данной ойкумены. Я сказал «каркас» и подумал, что и это не очень точно, так как слово сразу вызывает ассоциацию с чем-то жестким, статичным и, стало быть, неподвижным (читай – неживым). Дорога – живая субстанция Америки. Да и по структуре все эти ее

сплетения сравню скорее с такой, - помнишь? – вечной авоськой – веревчатой безразмерной кошелкой, знакомой нескольким поколениям советских людей (ее можно было легко уложить в карман, выходя из дома, чтобы при постоянном продажном дефиците всех возможных бытовых предметов и продуктов, если вдруг (авось) по пути встретишь что на каком случайном прилавке, то тут же извлечь, развернуть и загрузить в образовавшийся веревочный мешок – сколько чего поместится). Так, по-моему, и американские дороги держат внутри себя содержательное наполнение всей данной ойкумены. Все же остальное – мотели, дома, дворцы и хижины, фабрики, поля, банки и музеи, целые миллионные города и их конгломераты, все – лишь придорожные строения. Даже самые высокие небоскребы. Именно этого, к слову сказать, конечно, не поняли, не-до-учли злосчастные террористы 2001-го года. Мерзость, понятно, сотворили великую, случайных граждан страны (и, кстати, - не-граждан – массу несчастных нелегалов, выходцев преимущественно с того же ближнего Востока) намолотили много, а вот сути ее не затронули. И не могли. И не смогут, как раз в силу того

самого «иного менталитета» - именно своего плоскостного и статичного сознания и самого представления о мире. Вообще, надо заметить, бешенная злоба и агрессивность иных представителей человеческого вида, доходящая, как знаем, до скорпионьей манеры суицида (жаль, не начинающаяся с него), - она всегда соседствует с вполне определенной ограниченностью. Просто глупостью. Эти злодейчики могут быть хитрыми, даже очень, изворотливыми и предприимчивыми, почти, я бы сказал, гениальными в иных проявлениях данных отдельных качеств. А все равно – дурачки. Что, слава Создателю, каждый раз и спасает бедный сей мир. Ну, никак им не под силу, не дано «дойти, - как заповедал поэт, - до самой сути». Оно, впрочем, и понятно. Было бы дано, так и агрессивность – зачем? Злоба – к кому и чему?

    Итак, про дорогу. Суть… душа… субстанция… - все понятно. Но вот, - вновь выдержка из прошлогоднего одного письма:           
 
           
            5.

            Езжу вот. Два раза за последние 10 дней отмахал во Флориду и

обратно. Сейчас дня три буду дома, потом опять куда-нибудь... Уже привыкаю к этому образу жизни. Работа не пыльная, мне нравится. Веселье ее заключается в том, что вообще-то это обычная, как тут говорят, «мувинговая» компания, то есть – по развозке частных грузов, как правило, домашнего скарба населения, переезжающего с места на место, – у нас таких ребят просто грузчиками называли – но не в пределах города, а по всем штатам. Собственно, в этом-то «пределе» и весь (для меня пока) смысл. И вот катимся мы, обычно вдвоем с напарником, куда-нибудь миль за тысячу по определенному адресу на здоровом грузовике с фургоном, прибываем, разгружаем, потом по следующей накладной (как правило, в одном рейсе – две-три доставки), потом – назад; если по дороге какой-нибудь заказ на вывоз попадается, то заворачиваем, делаем загрузку («пик-ап» по ихнему) и опять… Рейс, в среднем 4-5 дней. Спим то –  попеременно –  в машине – там специальная конура предусмотрена, то в каком-нибудь мотеле тормозим. Платят мне, как самому начинающему - $ 140 в сутки, иными словами

~ 600 – 700 за рейс получается, еще клиенты обычно долларов 100 «на чай» дают. Зато – все чистыми, без налогов. Напарник мой – опытный парень – вестимо, больше гораздо получает (раза в два). Так что – жить (по деньгам) можно. Тем более, в прибыль идет, что и трат-то особых по пути нет (главное же – не пьешь, не гуляешь), да и по возвращении особо – до следующего рейса – размахнуться не успеваешь: опять-таки – здоровью плюс. Таким макаром у нас с женой Мадленой теперь образцовая американская средне-классная семья: она – социальный работник – психотерапевт, он – трак-драйвер… А так, можно бы самоназваться «дальнобойщиком», а, в другой редакции, можно – и «грузчиком». Но опять-таки, - знаешь, - не скажу "романтическое", но вполне с претензией на "всемировое" сознание по дороге порой пробивало: еду-еду на своем многоцилиндровом монстре по каким-то глухим югам, а на стоянках смотрю по телеку, слежу, как ураган Иван, или другой какой (их в августе-сентябре четыре подряд было) то параллельно мне идет,

то навстречу, или в затмение лунное, или просто в рассвет в Катскильских горах въезжаю... Впечатляет! А тут смешно еще, что, как сказал уже, перевожу-то я всего лишь домашний скарб рядовых граждан, - они ведь все время переселяются с места на место, а железных дорог практически нет или они стоят дорого, так что все перевозки - на грузовиках. Так вот, представь: еду один, или двое нас: огромный восьмицилиндровый, мощностью как два наших КАМАЗа, трак, два взрослых дяди какие-то карты смотрят, маршруты прокладывают, не спят ночами, торопятся успеть к сроку, объезжают разные аварии, пробиваются сквозь ливни и ураганы... в общем – все как у взрослых, хоть фильм про каких первопроходцев-энтузиастов снимай. Сколько сил и энергии, солярки, да и фин-средств затрачивается! И понятно бы было, если б Днепрогэс какой строили («мы оба знали про маршрут, что этот МАЗ на стройках ждут…»). А речь-то идет всего лишь о том, что некая восьмидесятилетняя бабушка - бухгалтер там в прошлом, или парикмахерша - переезжает на старости лет из Балтимора - в Новый Орлеан - к внуку и теплу поближе, и отвезти нужно ее разваливающийся

диван, ширмочку, да торшер треснутый. В этом, кстати, что-то есть: не "Магнитка" строится, а просто - люди живут... И таких же, как наш (и больше в три раза) грузовичищ по дорогам и стоянкам, как ты понимаешь, видимо-невидимо, весь континент, будто муравьями, кишит…Еще из самых сильных впечатлений: тут на стоянках для трейлеров - целых таких, раскиданных по всей стране, городках благоустроенных, где одновременно по 200, 300 стотонных таких махин крокодилов паркуется, обязательно есть специальным образом выделенные места для парковки водителей-инвалидов. Это то, о чем писал тебе - про возрастные и проч. ограничения... Очень мне все это нравится! Теперь тебе – за напарника скажу (и это туда, кстати, к литературе ближе): поскольку в фирму я сейчас пошел «русскую», где хозяином бывший наш (кстати, вот любопытно - заметил уже: шоферюг наших тут навалом, но как правило, действительно русских, ну или там – украинцев, этнических славян, что называется, разных, а не «одесситов» с Брайтона, даже, как правило, - не без легкого к тем, брайтонским, антисемитского презреньица), так вот, в

наставники-напарники мне дали тоже бывшего соотечественника. И тут уж настолько все – ружье выстрелившее, что, например, и рассказ бы уж писать было бы банально. То есть все как положено: парень 36 лет, родом из под Истры (Моск. обл.), в армии – в Афгане (призыв 86-го, танковые десанта), контужен, награжден, с конца 80-ых – с бандитами (в одной из группировок), от каковых (то ли от посадки, то ли от отстрела) свалил сюда. Нравы, разговоры, вкусы  и манеры соответствующие. Хотя – как положено – «парень конкретный», «неплохой», «свойский» и т. п. , даром, что «духам» саморучно головы отрезал («А ты знаешь, что они с нашими пацанами делали!?» - далее живописные подробности…). И вот – за несколько этих наших совместных рейсов – нагнал-таки он уже на меня депрессухи, «заколебал» слегка, думаю, в следующий раз с кем другим пойду. Но учит действительно хорошо. К тому же – как там – «всечеловеческие понимания», «открытость бытию», «добро и зло – равнодушно» и т. п. Но

тут вот еще что: персонаж этот, он меня как бы всю жизнь, не то, чтобы, преследует, но параллельно самому мне следует, сопутствует, а если учесть, что даже все то Подмосковье – Истринский, включая и его, конкрэтную, деревню, Одинцовский районы, Звенигород – я прекрасно знаю, живал там, то, кажется, вообще даже с детства просто визуально, лично всегда был с ним знаком. И – в этом смысле, и – тем более: достал слегка… Здесь вынужден прерваться. Поехал дальше. Подробности, если интересно будет, - в следующий раз.

2004

ПОСЛЕСЛОВИЕ


(к книгам «От моря до моря» и «Обстоятельства уточняются»)

Март 2008. Нью-Йоркские знакомцы сосватали симпатичную работенку. В некой статистической корпорации в большом здании на углу 23-ей и Пятой улыбчивые и вполне милые ребята выдали мне JPS-ку и маленький фотоаппарат, а к ним – целую кипу детальных карт районов города и соседних графств. На картах нанесены отдельные точки,  как правило – перекрестки каких-то улиц, или аллеи в иных из многочисленных парков. Есть также и список всех этих мест по адресам. Задача: в удобное для себя время разъезжать по Нью-Йорку и окрестностям, выискивать требуемый пункт, засекать каждый раз географические координаты и, записав их, зарисовывать схему движения транспорта в данном  месте, после чего – делать несколько фотографий этого места по разным направлениям. Раз в неделю, или реже – тоже, впрочем, когда это покажется удобным и своевременным, сдавать наработанное в офис. Так как водить машину я начал довольно поздно, то  мне пока еще не успело надоесть это занятие и по-прежнему  доставляет перманентное удовольствие. Так что

я и так без конца мотаюсь по городу туда-сюда. А тут вот катишься куда-нибудь по своим делам, вдруг подумаешь: а дай-ка на карту свою посмотрю. Так и есть! Какая-нибудь из точек обязательно окажется поблизости. Обработаешь ее /причиндалы-то с собой всю дорогу, так в машине и валяются/ и дальше погнал.

Само собой, одна московская знакомая, которой только что описал в письме этот, крайне любезный моему сердцу, род заработка, тут же отреагировала – отшутилась: «на террористов работаешь!» А вот и нет! Как раз даже наоборот. Это – штатная /штата Нью-Йорк/ программа. Говорят, все делается для прокладки и разметки велосипедных дорожек /поэтому, кстати, особо ценится, если в кадр моей съемки попадают велосипедисты/. Так что, можно сказать, работаю практически вообще на лучшего друга велосипедистов – Дядю Сэма, или,  точнее – на одного из пятидесяти его верных любимых племянников. И даже иной раз греет душу геополитическое соображение: вношу крохотную посильную лепту в дело противостояния всяческому нефтяному шантажу в отношении Западного – в широком смысле слова – мира со

стороны его нелюбезников, всех этих закомплексованных противников его истинной богохранимой демократии. Ибо, чем мощнее и славнее мировое Велосипедство, тем, соответственно, меньше будет потребно Европе, Штатам и другим порядочным благовоспитанным странам, то есть  всем метафизическим атлантистам, к каковым имею честь и наглость причислять и себя, этой отвратительной вонючей жижи. И не смогут разные неприятные, разжиревшие на ней диктаторы и пройдохи творить по миру на вырученные нефтеденьги свои негуманные безобразия. Впрочем, сам-то я все-таки предпочитаю водить автомобиль /скорее бы уж придумывали и внедряли какое-нибудь новое, альтернативное топливо!/ Но и велик в небольшой нашей в Квинсе квартирке притулился у одной из стен, и его я, поминая давнишнее подмосковное отрочество, иной раз тоже оседлываю.

То ли действительно весь мир – одно большое стихотворение, и все со всем внутри него, если прислушаться, да приглядеться, легко рифмуется, то ли мы сами склонны отыскивать в нем рифмы к собственным жизням. Мой здешний товарищ, как и я – из бывших русских, вернее – советских, вернее –

московских, Михаил Фрейдлин последнее время, встречаясь со мной, принимается напевать: «Пылится в моей прихожей старый велосипед…»  Это строчка из стихотворения Александра Галича, речь в нем о неизданной при жизни автора в России книжке, которая – по смыслу стихотворения – когда она наконец-то будет там напечатана, окажется ему,  Галичу уже вовсе безразлична и не нужна, так же, как старый велосипед, что так мечтался автору некогда, в его детстве, а теперь вот… Будучи даже несколько старше меня, Михаил впитал в себя всю эту Окуджавовско-Галичевскую поэтику, ибо на расцвет творчества этих бардов-поэтов пришлась его московская юность. Сейчас много говорят о том, что время в России сделало круг. И песни Галича снова востребованы. Радостно за Галича, но более – огорчаешься за Время.

Михаил держит некий русско-книжный бизнес в Америке. Оставаясь все-таки русским, он продолжает быть и «книжным» человеком /чтоб, оговорившись, не вякнуть «человеком Книги», каковым, насколько знаю, этот добрый мой знакомый как раз не является/. И вот, уже года полтора

тому, он, позвонив мне, сказал, что хотел бы издать и мою книжку. Предложение это мне польстило. Но возникло два вопроса. Во-первых, где издавать. Ну, как-то глупо издавать русскую книжку в Нью-Йорке, этой глубочайшей – по отношению к русской культуре – провинции /все равно, что американскому актеру ехать в Москву за голливудской карьерой/. И второй – более интересный для меня вопрос – /ты будешь смеяться/: а что, собственно, издавать-то? Не то, чтобы, в припадке самоуничижения я полагал, что в том, что делал  /писал/ в течение жизни, не найдется нескольких удачных, достойных публикации поделок. Но в том-то и проблема, что в области словесности занимался в течение этой жизни много чем: сочинял стихи, лез зачем-то во всякую журналистику, рассказы писал…  А нынче уже и вовсе все это куда-то отодвинулось… Но и книжку собрать я все-таки подписался. Только, - «а что бы ты издать предпочел, - стихи, прозу?» – спросил, хитро смекнув, что «заказчик» сам даст мне наводку. «А что посчитаешь нужным, то и выпустим», - парировал, не дав мне уклониться от

ответственности, М.

Я залез в недра компьютера, - величайшее изобретение человечества /тоже – продукт западной, заметим тут к слову, его цивилизационной ветви/, пришедшееся как раз на время моей жизни, - и без труда извлек скопившиеся там во множестве тексты почти что 30-ти последних лет, то есть, как раз более или менее сознательного периода этой жизни.  Отсек показавшееся мне уж совсем ни для чьего прочтения не пригодное. Прочее свалил в кучку. Многое из оставшегося в разные моменты жизни и разные эпохи казалось мне самым, а то даже – единственно важным! Вот этим Главным и последним, что просто необходимо было тогда во что бы то ни стало произнести! Иные вещи бывали и востребованы окружающим миром, ну, хотя бы – мирком, - их охотно порой публиковали в разных литературных и информационных печатных органах. Время /и жизни, и эпох/ сменялось, все снова отодвигалось, проживалось… Но и такой бесформенной кучей, разобраться в которой я мог только сам, предлагать это все кому-то было бы, конечно, непристойно. И все, в конце концов, должно быть доведено до конца. В том числе – сделана эта

самая книжка. А как, если я искренне сам теперь уже не понимаю, что из писанного достойно внимания, - хотя бы даже только моего собственного, что нет?
     
  Тут и возникла некая концепция этой книги. Возможно, как любая концепция, несколько спекулятивная. Я просто решил распределить все сделанное по времени написания. Есть, правда, сильное опасение, что теперь, если у этого издания и найдется читатель, то он тут же упрекнет автора в исключительном внимании к собственной персоне, в стремлении скорее сбацать, так сказать, по аналогии с прозванными «преждевременными мемуарами», некое собственное навсегда –  преждевременное «собрание сочинений». Что ж! «Некоторое сожаление приличествует тому, кто решил посвятить себя Господу», - назвал свою диссертацию Арамис. Используя схожую формулу, признаем: определенное творческое тщеславие не чуждо бывает тем, кто подвизается на нивах искусств и литератур…

Но есть и нечто иное, что подвигло меня на такой, столь сомнительный во вкусовом отношении, шаг. Что-то, не исключающее сказанного, но словно бы

существующее ему параллельно, или даже – “стоящее за”.

Один мой хороший знакомый, прославленный сегодня /и заслуженно/ русский прозаик любит повторять: «Все /в литературе – В. С./ - стихи. Просто для романа нужно более долгое дыхание, чем для стихотворения». При всем дружеском отношении к тому прозаику, я принципиально не могу с ним согласиться. Это, конечно, не так. И дело, разумеется, не в структуре записи того или иного текста, даже не в повествовательности прозаического произведения, от которой, как правило,  уходит стихотворение /в конце концов – довольно мы знаем и прекрасных, при этом – вполне повествовательных стихов, и – с другой стороны – поэтичнейшей и образной прозы/. Но мне ближе всего точка зрения на данный предмет Эдгара По /не думаю, впрочем, что именно по этой причине я пишу сейчас все это в Америке, но говорю же: все со всем рифмуется/.

Итак, По /в переводе Константина Бальмонта/ замечает: « Ценность поэмы /подразумевается – в нашем понимании – стихотворение – В. С ./ находится в прямом

отношении к ее возвышающему возбуждению. Но все возбуждения в силу душевной необходимости преходящи. Та степень возбуждения, которая могла бы наделить какую-нибудь поэму правом на такое наименование, не может быть выдержана в произведении  более или менее значительных размеров.  По истечении самое большое получаса оно ослабевает, падает, возникает неприязнь , и поэма как таковая более не существует... Если какое-нибудь литературное произведение слишком длинно, чтобы быть прочитанным за один присест, мы волей-неволей должны отказаться от чрезвычайно важного эффекта, доставляемого единством впечатления, ибо, если требуется чтение в два присеста, во впечатления вмешиваются мирские дела, и что-либо подобное цельности сразу разрушено.
Итак: единство впечатления, которое влечет за собой тот или иной род возбуждения. Нельзя не согласиться, что именно это составляет суть любого, в том числе и словесного искусства. Исходя из этого «самым поэтическим» стихотворением было бы одно единое, но все в себя вмещающее, универсальное и всеобъемлющее слово, способное вызвать мгновенную и абсолютную эмоцию. В установке на это

–  несомненная правота современных минималистов в поэзии в их, пусть и утопических, поисках такой лингвистической единицы.  

Вовсе к иному стремится – по крайней мере, крупное – прозаическое произведение. Посредством множества слов оно пытается объять собой мир, что, принимая во внимание обязательность субъективного взгляда пишущего, всегда на практике сводится к подмене этого мира данным произведением с массой рассыпанных в нем и тем самым уравновешивающих друг друга впечатлений – эмоций. Или, - в более прямолинейном и откровенном варианте, - оно пытается выстроить свой параллельный, виртуальный, как его теперь называют, мир. Но с теми же неизменными внутренними особенностями.

Так же и в пространственном отношении – то, универсальное и абсолютное минимальное стихотворение – эмоция будет стремиться к «ничто», к крику, к единому звуку, к тому, чтобы, прозвучав, улетучиться, вернуться в свой космос; проза же не может быть «вне мира», даже если она выстраивает свой «новый мир», ей потребен строительный материал /многих/ слов,

которые она обязательно берет из уже существующего.

И во временном плане: действительное стихотворение предвещает еще не бывшее /пресловутая «езда в неведомое»/. Ницше замечает где-то, что истинные Пророки свидетельствуют о грядущем в веках, тогда, как «нынешние» поэты сообщают о том, что случится всего лишь  через пятнадцать минут … /но все-таки – в будущем! – В. С./. Проза, в силу вышеназванных причин, всегда описывает уже случившееся, пусть хотя бы даже только в сознании.

Все сказанное к тому же налагается на любопытнейшую, никогда не бывшую еще ситуацию мира, его столь же пресловутую «глобальность», когда весь он стал абсолютно доступен, а при этом – столь же абсолютно замкнут /ведь надежды ХХ-го века на иные, реальные миры за пределами земного тяготения на сегодняшний день никак не оправдались/ ! В этом замкнутом, но уже не плоскостном, а трехмерном пространстве голос поэта, - имею тут в виду не недостойного автора данных строк, а любого – истинного, возможно даже самого выдающегося и звучного из всех представимых поэтов,

-  уже просто даже физически не может, похоже,  достичь обратной стороны того общего шара, куда нас при этом легко доставляет рейсовый самолет /здесь, конечно, не имеется в виду профанация этого «голоса» теми самыми виртуальными, компьютерными технологиями/.

Не сможет, в свою очередь, объять его и никакая, самая многословная проза, потому просто, что для этого ее написателю пришлось бы описать, то есть, вобрать в себя абсолютно всю реальность на этом шаре, попросту говоря – стать Богом. /Вспомним, в этой связи, опыты – на куда меньшем пространстве первой половины прошлого века – Томаса Вулфа в Штатах, или – еще ранее – графа Толстого в Русской действительности/.

Возвращаясь, что называется, на землю, то есть – к себе любимому и данной книге: всю жизнь, как я теперь понимаю, меня просто-таки разрывало – с одной стороны –  стремление улететь куда-то туда, в тот поэтический космос /об индивидуальных масштабах, так сказать, его протяженности в световых годах, а  равно о ценностной воплощенности сих полетов – возможно , всего лишь

забавных прыжков, - я сейчас не говорю/. И, - с другой стороны, -  желание вобрать в себя окружающий живой и физический, реально-конкретный мир /опять-таки безотносительно масштабов тех его областей, которые оказались мне доступными и объективной ценности произнесенных по этому поводу слов/.

Так вот, теперь, разбирая всю эту, компьютерно-сохраненную, скопившуюся словесную массу, я и придумал ту самую «временную» спекуляцию – уловку. Раз уж, - рассудил я, - нам, мне, по крайней мере, как таковому, не дано вырваться из этого замкнувшегося пространства-времени, пусть уж тогда оно само работает на меня, то есть, на данные тексты. Ведь все, что когда бы то ни было происходило со мной, думалось и писалось мной, все – было в нем! Внутри определенного времени! Нехай и будет соавтором!

 Тогда, и опять-таки – вне зависимости от качественной оценки собранных тут произведений, они, с необходимой поправкой на индвидуальные особенности автора, просто станут показательными материалами конкретных времен своего происхождения. Например – для гипотетического будущего

историка-культуролога, буде таковой вознамерится, как о том сказал поэт «рыться в сегодняшнем окаменевшем…».  

И побочная польза такого подхода: любому сегодняшнему критику, опять-таки – буде таковой изыщется, в ответ на любую его реакцию всегда можно сказать, что-нибудь типа: а не для тебя писано!

Впрочем, иной возможный просвещенный любезный читатель наверняка не преминет сделать вывод, что все сказанное в этом послесловии – лишь хилая попытка защитить и оправдать в своем существовании собрание еще более хилых и никчемных малоталантливых текстов. В противном случае и никакого послесловия бы не потребовалось. И будет, конечно, прав!