назад вперед

МЕЖДУ КВИНСОМ И БРУКЛИНОМ.


Ох, и сколько же в мире больных людей! Я имею в виду  - в самом прямом, банальном смысле: физически больных, недужных.  Тех, кто еще при этой жизни в той или иной степени не в ладах с собственным бренным телом.
Этого, вестимо, не замечаешь, пока, не дай Бог! – не захвораешь сам. Или, если волею обстоятельств, не связан постоянно  с данной, как оно именуется, «категорией граждан» - в социальном, так сказать, плане. По необходимости. Или по работе.
Я сейчас некоторым образом связан. Хоть, - тьфу-тьфу! – более или менее здоров. И, нет, нет, – не врач. Даже не мед-брат, и не клерк в медицинском офисе.
Шоферюга. И ничего, кстати, толком не умею, кроме как водить эти вот, - разных классов, типов, грузоподъемности и пассажировместимости «механические транспортные средства». Да, собственно, и не претендую на какие-то другие умения и статусы в своей жизни. Для чего? Заработок дает, да и людям, видать, полезно, раз они мне за это платят. А дорогу, движение по ней я обожаю.
Просто в какой-то момент мне надоело разъезжать неделями по разным дальним трассам на рычащих

грузовиках. Да и возраст уже не тот.
Я работаю в амбулетной компании.   
Поясню: есть два типа медицинских машин, то есть автомобилей для транспортировки больных: ambulance  и  ambulette.
Первые, это – разного типа автомобили скорой помощи.  Такие, по многим фильмам известные – с мигалками, сиренами, ну, то есть – для экстренной доставки больного или пострадавшего в госпиталь.  Эти всегда по срочному вызову приезжают. В них, как правило, кроме шофера, есть фельдшер или мед-брат, то есть тот, кто может на месте оказать какую-то первую медицинскую помощь.
Другое дело – эти вот, как я говорю, амбулетки. Они тоже для перевозки больных, но, так сказать, не для экстренной, а для плановых. Например, если, скажем, известно, что такого-то стационарного больного надо в такой-то день свозить по определенному адресу в другую клинику. Или доставить не ходячего пациента из дома – такого-то числа во столько-то к  нужному врачу.
Тут, как правило, никто, кроме шофера, не нужен, а если и необходим бывает сопровождающий, так он к такому больному или просто – старику

немощному уже загодя прикреплен теми докторами или социальными службами, которые им занимаются.
Вот, на такой амбулетке я и работаю.
Это – фургон большой. С несколькими сидениями для пассажиров. Сзади двери распахиваются, и есть специальный подъемник – электрический лифт. На его площадку при необходимости закатывается инвалидная коляска с пациентом, и поднимается вместе с ним в кабину, где я ее специальным образом прикручиваю к полу, чтоб по мере движения, ну, там, торможения, скажем, резкого, ее бы не болтало, не дергало, и человек не пострадал.
Собственно, и все. Вся моя работа в том состоит, чтобы в зависимости от того, куда меня посредством радио направит диспетчер, - к которому  от врачей или из больниц приходят запросы на такие перевозки, - поехать туда, принять, как у нас говорят «поднять» клиента, доставить его в нужное место, там аккуратно выгрузить и сдать. И новых указаний от диспетчера ждать.
Не пыльная в общем-то работенка. И обычная – нормированная.
Утром из дома выхожу, - машина у меня прямо рядом с подъездом припаркована, мне ее для

экономии времени домой отдают, - сажусь, радио включаю и диспетчерских указаний жду. Вечером, отъездив, то есть всех, кого надо развезя, - качусь домой. Порой, правда, сверхурочные бывают, - и ночью и в выходные поработать случается. Но тогда платят в полтора раза больше. А я и люблю: ночью вообще ездить обожаю. Да и в выходные неплохо – движение свободнее.
Есть, правда у этой работы, как, разумеется, у любого человеческого профессионального занятия, своя внутренняя специфика…
…но, кроме как эмоционально и умозрительно, меня все это мало касается. Я просто шофер. Еду, когда куда говорят, везу – кого скажут. И деньги мне платят за это.
Много, много в мире больных людей! Я даже так думать стал (а в дороге-то, как известно, с лихвой времени бывает самому с собой поумничать, и полно чего разного в голову лезет), стал я полагать, что вообще-то говоря, больны все.
Так, по-простецки рассудить если. Многие люди, большинство, наверное, об этом просто не знают, вернее – забыли вроде как. Не задумываются до времени. Но ведь все живут-живут, а потом, как ни смешно (хоть и

грустно, конечно) это прозвучит, однажды умирают. Вот эта жизнь по направлению к смерти – болезнь и есть. А по-другому и быть не может, если она в принципе когда-нибудь обязательно той смертью кончается.
Сейчас, правда, в газетах всяких, по ящику, да в Интернете поговаривают о разных стволовых клетках, генной инженерии, замене внутренних органов и прочих прелестях. Которые, мол, могут человеческую жизнь продлить, и едва ли, в конце концов, вообще чуть ли не бесконечной, бессмертной сделать.
Но я об этом так думаю: чтобы такого добиться, придется эти самые гены, да клетки, да органы каким-то образом в каждого человека вживлять – вставлять, то есть в его организм постоянно вторгаться и что-то там периодически лечить - ремонтировать.
А это, в свою очередь, и есть болезнь (вкупе с ее лечением). Так что, замкнутый круг с этой жизнью-смертью получается. Буквально. Да, в общем-то, наверное, и слава Богу! – раз с самого начала так придумано было.
Потом ведь, интересно же, в конце концов, -  когда-нибудь, и попозже желательно! - но все-таки и узнать – посмотреть, что там, с

другой стороны… Есть ли действительно что? или вовсе нет ничего… Но, пока сам-то не проверишь, так ведь и не узнаешь.
А так ты, замененный и генномодифицированный, может, и будешь тысячу лет коптить, вроде этой вот машинки моей, сто раз ремонтированной, а чего-то главного не постигнешь.
А, может, только там самое интересное и важное начинается? А ты, дурачок такой,  – сиди здесь, в приготовишках, – старпер, штопанный-перештопанный…  И в любом случае: думать, мучиться, сомневаться будешь… Так что я – не то, чтобы против. Но не по мне оно все.           
Наша фирмочка, компания данная амбулетная, старается обслуживать определенные районы города. Ну, очевидным образом, выгоднее всегда поближе крутиться: чтоб и времени на дорогу между пациентами и медучреждениями поменьше тратилось, - тогда частота и количество самих рейсов возрастает, у компании-то с них прибыль.  Да и в бензине и в износе машины экономия.
А когда изо дня в день на районе разъезжаешь, то, естественно, тебе довольно скоро становится  все знакомым, и прямо-таки родным. То же и с

пациентами. Часто приходится возить одних и тех же. Особенно, когда им назначено длительное определенное лечение в определенных местах. Уже знаешь, как правило, кого куда повезешь. Со многими, за время этих разъездов, знакомишься, треплешься по дороге. Случается, и так, что вот возишь – возишь кого-то по одному или нескольким адресам, а потом вдруг тебя к этому человеку больше не посылают…
Очень многих я вожу на процедуры в диализные центры. Даже знаю уже теперь практически все из них в определенных ареалах: в районе Пенсильвания авеню и Джеки-Робинсон парквей - на стыке северного Бруклина и Южного Квинса; в среднем и верхнем Манхеттене; даже в Южном Бронксе.
В таких центрах, знаю, специальной аппаратурой делают промывание организма людям, у которых очень больные или вовсе отказывают почки. Процедуру нужно проходить через день. Три раза в неделю. Вот, если на мою смену такой пациент попадается, я его и вожу неделями. А то и месяцами. Как правило, в определенное время.
Конечно, как и «любви все возрасты покорны», так и болезнь не ищет национальных, расовых и классовых предпочтений.

Но, как для юной здоровой и богатой красотки все-таки больше вероятность обрести себе прекрасного принца, чем для других, так и…
И я не могу не заметить, что в эти ДЦ вожу очень много афро-американцев из, как правило, бедных домиков и районов. В процентном отношении, наверное, их больше, чем всех прочих, если бы посчитать. И, конечно, факт этот легко объясним многими обстоятельствами. Но лезть в них -  это уже, так сказать,  социалка, - общественная, не очень меня касаемая, проблематика.
Процедура в диализном центре длится, в среднем, пару часов. Так что, если я привожу туда больного, то, как правило, не жду его, чтобы везти назад, а уезжаю по следующему вызову, а домой его забирает уже другой шофер на другой, свободной в этот момент и оказавшейся рядом машине. Или наоборот – я должен только забрать человека. Тогда я подъезжаю к воротам этого, прямо-таки бесперебойно и круглосуточно работающего комбината, и жду определенного пациента, которого назвал мне диспетчер, - стою в ряду таких же, как я, амбулетчиков из моей же или других компаний, выстроившихся у тротуара наподобие такси у выхода из

аэропорта.
Порой сюда же подъезжают и большие, как я сказал, настоящие «скорые помощи», те самые, с мигалками и профессиональными медработниками в белых (зеленых?) халатах, ambulence. Эти вытаскивают, - тоже специальными лифтами опускают, - длинные носилки на колесиках: привозят или забирают тех, чьи дела совсем уже нехороши. С кем нужно разобраться срочно. Жизнь.
Примерно в середине августа в один из дней, уже ближе к концу смены наша диспетчер, вызвав меня, продиктовала имя: Виктория Куппер. Женщину нужно было забрать из Центра на Ист 98, в Бруклине, на самой границе с Квинсом, и отвезти по определенному адресу в клинику на Уилоуби стрит, довольно далеко – противоположный Бруклинский конец.
Я тогда только еще недавно устроился в компанию, был новичком. Машину мне выдали старенькую, изношенную и плохенькую. Хотя в компании было и несколько прямо-таки роскошных экземпляров, только что купленных, блестящих и пахнущих внутри какой-то специфической, заводской еще свежестью и новизной – молодыми металлом и резиной что ли, (кому доводилось хоть раз принимать или покупать такой, только

что сделанный, с конвейера, с нуля автомобиль, думаю, меня поймет…)
С завистью облизываясь на них при встречах с коллегами, я продолжал водить свою скрипучую и фыркающую, пропахшую бензином и ржавчиной пожилую драндулетку.  
Я не расстраивался и не злился: все же понятно!  Ну, будь я на месте хозяина или менеджера компании, кому бы я дал тот прекрасный свежак, а кому оставил старье? Очевидно давнему постоянному работнику, долго, может быть, дожидавшемуся замены – получше. А новичку… Оно и справедливо.
Но моя машина и впрямь была – просто кусок металлолома уже…  Кроме того, что постоянно что-то летело, - то электрика, то один из цилиндров, то даже трансмиссия (последнего, впрочем, если мне не изменяет память, она в, конце концов, так и не пережила), у нее в принципе не работал кондиционер.
Это может показаться мелочью, а мое заострение внимания на данном предмете – даже развратом и наглостью. Но только не тому, кто водил автомобиль в наших местах во второй половине лета. Тем более – машину не легковую, а такой вот душный, вмиг накаляющийся на солнце,

рабочий фургон. В июле, и особенно в августе, влажная жара бывает такая, что порой меня искренне удивляет, как же жили тут люди в какие-то прежние, докондиционерные времена, и не просто жили, а что-то еще и интенсивно делали, строили, самозабвенно вкалывали! Лето, впрочем, на лето, конечно, не приходится. Бывает чуть попрохладней…  Но как раз то, о котором я здесь говорю, было вполне взрослым.
И не только даже во мне самом дело. Людей-то, как сказано, я в основном вожу сильно больных или пожилых. Ну и, во-первых, им действительно было невесело передвигаться в таком транспорте. Понять можно! Во-вторых же, нездоровые люди, как известно, в силу общей расстроенности своего организма, часто и реагируют на все ситуации, тем более – такие дискомфортные, еще и с удвоенным раздражением. А на ком им за такую неуклюжую машинку, за всю эту жару, собственный дискомфорт и болезни отрываться? Вестимо, на шофере, на мне!
 Поди им, несчастным, втолкуй, что я-то тут ни при чем, и сам не рад, и сочувствую им, и даже не в лучшем, чем они, положении, потому что их только туда-сюда отвезти, а сам-то я на этой колымаге с

раннего утра до самого вечера  (а и утром и вечером – все одно – не меньше, чем 30-35 С.)и что начальству изо дня в день твержу, мол, не дело это… (а у начальства, как у любого начальства – своих дел и проблем поважней полно, пока-а-а до конкретной «мелочи» дойдет… Они же на той таратайке по жаре не катаются…) Короче, намаялся я тем летом.     
Подъехав на ту 98-ую, я вошел в изумительно прохладный холл ДЦентра, осведомился у уже знакомой барышни – администраторши о миссис Куппер. Та все еще была на процедуре.
Я ждал. Выходил к машине, снова забредал в выстуженный мощными кондиционерами холл, поглядывал в подвешенный в нем под потолком телевизор для посетителей…
На улице, тем временем, погода стала резко меняться. Так тоже тут часто случается.
Нет, прохладней, конечно, не стало. К сожалению. Но стала быстро наползать огромная серо-черная туча. Солнце почти исчезло. И это вот тоже – специфика здешних мест в чертовом августе: солнце уходит, спускаются сумерки, даже тучи и ливень возможны, а жара и духота не спадают! Мокрыми

просто становятся. Как в русской бане.
Ливень действительно хлынул, и резко стало темнеть на улице. Но еще до того, как он пролился во всю свою неистовую атлантическую мощь, - за те несколько минут, пока еще только с ней собирался, роняя на асфальт крупные тяжелые по началу ленивые какие-то капли, - служитель Центра в халате вывез в холл инвалидную коляску. В ней под легкой простыней сидела не крупная женщина лет под тридцать, не то, чтобы журнальная красавица, но просто очень миловидная эта самая афро-американка. С большими внимательными глазами.
- Хай, Виктория! – сказал я. – Я твой шофер, отвезу тебя домой.
- Хай! – тихо, едва улыбнувшись, отозвалась она и пошевелила рукой под простыней, словно хотела сделать привычный приветственный жест.
Я успел выкатить ее коляску и поднять вместе с ней на электроподъемнике в фургон до того, как начавшийся ливень разразился-таки этим своим океаническим приступом бешенства.
А теперь мы уже были в машине, пусть душноватой и старенькой, но, по крайней мере, давшей прибежище от наступившего потопа. Я включил дворники (хоть они-то

исправно работали!)
Они работали, даже просто носились, как угорелые, туда-сюда по ветровому стеклу. Но стена воды теперь была уже такой, что даже это их невообразимое усердие мало облегчало видимость. К тому же и темно сделалось, почти как ночью. Потом и просто – по времени – темновато стало. Громыхнул несколько раз гром. Нормальный тропический ливень. Но мы, тем не менее, потихонечку поехали.
- Ты, кстати, дорогу знаешь? Может, подскажешь, как побыстрее, чтоб не плутать,  а то я тут новенький, первый раз по адресу этому твоему еду, уж, извини, - честно признался я.
 Она пробормотала что-то маловразумительное про Джамайку авеню, будто ее однажды возили каким-то таким маршрутом. Достоверно, короче, не знала.
Прислушиваясь к ней, я смотрел в свое зеркало заднего вида, туда, где посередине фургона она неподвижно сидела в своей, привинченной к полу коляске, и четко видел ее чудесные, распахнутые и какие-то все время удивленные, что ли, глаза. Притом, что она явно была измучена всеми этими, только что сотворенными над ней процедурами, и болезнью, и выглядела очень усталой. А вот глаза! Не

то, чтобы веселые, это бы было совсем неверное определение. Вот именно – удивленные.
И Джи-Пи-Эс у меня не было. Я, впрочем, и вообще-то не очень доверяю этой аппаратуре. Джи-Пи-Эс постоянно апдейт на Интернете делать надо. Особенно в крупных городах, где на дальних маршрутах буквально за сутки обязательно что-то меняется. То улицу какую перегородят. То знаки поменяют. Крутись потом. А Джи-Пи-Эс, она же тебе по старинке все направления дает. И еще, вроде как сердится очень, если ты по-своему ехать норовишь:  «Ежжяй налево, сделай разворот через шестьдесят футов. Налево. Налево. Неверьно выбрано направление. Развернись и вернись…  Вернись…»
Тьфу ты! Предпочитаю старинную кондовую дорожную карту города.
Я припарковался, включил внутренний свет, достал и открыл карту. Вновь глянул в зеркало: все те же удивленные глаза. Теперь они внимательно и приветливо рассматривали меня. Наши взгляды встретились. Я улыбнулся. Она, устало, тоже.
Надо было что-то сказать:
- Не волнуйся, сейчас разберемся, - буркнул я.
- Я не волнуюсь, - очень как-то естественно,

спокойно и достоверно сказала она, так, что я даже сразу почувствовал глуповатость своей этой, обращенной к ней, просьбы. И меня немножко отпустило, перестало грызть, что вот я, козел такой, не могу больного человека нормально домой довезти.
Мы вновь двинулись.
Мы ехали долго. Действительно какие-то улицы были почему-то перекрыты, на других, односторонних, движение вдруг оказывалось ровно в противоположную сторону, чем то значилось на карте. В довершение, ливень и не думал прекращаться. А из-за этого и уличные таблички с  номерами или названиями были едва различимы. По мостовой неслись вполне такие впечатляющие потоки, и в коротких лучах желтых фар плясали, казалось, просто в самом воздухе закипавшие целые волны воды.
Машин вокруг практически не было, о пешеходах я уже не говорю, так что даже спросить направление было не у кого. Периодически, притормозив, чтобы свериться с картой, или просто посмотрев в зеркальце на ходу, я все встречал ее взгляд. Он абсолютно не менялся. Не выражал ни беспокойства, ни растерянности или огорчения. Только все то же – ровное внимательное удивление,  даже какое-то

любопытство.
Дальше, почти уже перед самым выездом на финишную прямую, на нужную нам улицу, произошло и вовсе что-то странное.
Вывернув направо из проулка, по которому медленно долго катились, на широкий и пустой бульвар, мы вдруг увидели огонь, но не искры или какие-то блестки, а прямо-таки столбы, - в полнеба сполохи яростного алого пламени!
Замечу, что ливень сверху вовсе не прекращался, и даже не ослабел, а из-под колес по-прежнему разлетались даже не брызги, а вполне такие водяные валы-перекатики, будто мы – не автомобиль, а какая-то моторная лодка...
 А тут тебе еще и бушующее зарево огневое! Похоже, горела какая-то бензоколонка. Улица, бульвар этот, конечно, и здесь был перекрыт. Много сверкающих и визжащих пожарных машин, особенно удивительных внутри этого потопа, и промокших полицейских с пожарными окружило «объект». И полицейский в островерхом – с ног до головы – плаще стал энергично махать мне руками, указывая направление объезда.
- Смотри, смотри, огонь! Пожар! (и так, и так ведь можно перевести ее английское Fire). – кричала сзади

Виктория, понимая, впрочем, конечно, что я не мог и сам его не видеть, но, думаю, просто не в силах сдержать собственного удивления и возбуждения. Казалось даже, эта ее усталость и болезнь в тот момент отступили. На минуту она, должно быть, забыла о них.
Но они вернулись. Спустя еще какое-то время, когда почти уже подъехали к нужному нам месту, я вдруг, - по звукам ли, приходящим сзади, из-за моей спины, по некому ли новому – там – шевелению, понял, что с женщиной что-то не ладно.
Ее вдруг стало тошнить. По-настоящему рвать. Я так и не знаю, что за болезнь была у Виктории, но, видимо, тяготы, усталость и долгая дорога сказались таким вот образом.
Я видел в зеркальце, как выхватив из-под простыни руки, она пытается болезненно, но и, -каюсь! - смешно как-то прикрыть ими свой рот, как будто этим можно удержать в себе рвотные позывы! И теперь, кроме удивления в мелькнувших глазах я увидел еще настоящую муку. Но, нет, - не то слово. Правильнее сказать, скорее – испуг. Потому что, - уверен! – это были не мучения от болезненности приступа. Но – более – какое-то стеснение,

смущение, великое огорчение на себя самое за «постыдность», «неудобство», «неприличность» и «некрасивость» происходящего. Тем более – на глазах у другого.
Я снова остановил машину. Выскочил со своего сидения и влез в боковую дверцу фургона. Я схватил несколько больших листов из крупностраничного вороха пухлых газет во множестве валявшихся рядом с моим шоферским сидением (грешен, почитываю от нечего делать в минуты, а порой и час-другой, когда, случается, нет новых вызовов).
Стошнило ее сильно. Я убирал это все, намочив газетные страницы под ливнем за распахнутой дверцей.
- Все ничего, все ничего, сейчас все пройдет! И приберем сейчас все, - идиотски бормотал я. И мне действительно было ужасно не то, чтобы жалко ее, но как-то вот сострадательно, не знаю, как назвать, - но не по части даже ее болезни, а из-за этого чувства неудобства и стеснения, которое, - я ощущал это, - она так остро испытывала.
Газетными же листами я стал вытирать ее руки. И вдруг увидел, как красивы, просто изумительно выточены ее темные длинные пальцы.
- Какие у

тебя красивые руки! – выговорил я, - изумительной красоты!
Я сказал так и потому, конечно, что это действительно было так, но и потому еще, что хотел тогда так сказать. Теперь мне даже кажется, что и про глаза сказал. И, может быть, поцеловал ее руку, пальцы эти…   Хотя нет, наверное, придумываю это сейчас. Но то, что именно это сейчас придумываю – тоже ведь показательно. И еще: в тот момент – это точно! – вдруг сообразил, что мы же ведь с ней тезки…
После случившегося ей стало гораздо лучше. Вскоре мы доехали, куда нам было нужно. Тут, конечно, и ливень кончился. Так же внезапно, как начался. Выгрузив с подъемника коляску, я отвез ее в больничное отделение.
- О, Виктория! – приветливо выкликивали встречавшиеся нам служители, - что-то ты долго в этот раз!
Чувствовалось, что ее здесь привечают и относятся очень дружелюбно.
Она же, уже оправившись от пережитого, торопливо тоже всем тараторила: - ой, а мы в такой ливень попали! Мы заблудились! И видели пожар, настоящий огромный пожар!...
Ей было явно лучше. К тому же она была теперь

«дома».
 Я «сдал» ее медперсоналу и, расписавшись, как положено, в специальном журнале, тоже отправился домой. Рабочий день кончился.
Я так и не знаю, что это за клиника, не клиника даже, а некий такой больничный дом, в котором постоянно пребывала, жила Виктория.
Явно – не для богатых. Мне показалось, там было немало больных таких – не вполне в себе. Может, и Виктория сама была с какими-то легкими психическими отклонениями.
А может, наоборот – госпиталь для больных  внутренними этими желудочными и прочими заболеваниями, а просто тяжелые такие болезни на определенной стадии сказываются и на психике и сознании больного. Но, с третьей стороны, говорю же: а кто здоров? Все больны…         
Не помню, в тот же вечер, или в один из последующих дней к нам с женой в гости пришли ближайшие наши друзья. Илюша с Маринкой. Они оба – из бывшего СССР, уехавшие оттуда еще в ранней юности, еще когда тот СССР существовал, - он из Питера, она – из Киева.
Мы слегка выпивали. Я рассказал эту свою эпопею с несчастной больной молодой

женщиной. Про ливень и пожар, про то, как ее стало тошнить и про ее красивейшие пальцы. Про свои эмоции в связи со всем этим.
- Ты что!?  Ты с ума сошел! Ты сам – первый сумасшедший! – закричали в один голос и Илюша с Мариной, и моя, тоже давным-давно живущая в США, жена. – Это же настоящее сексуальное домогательство! Ты знаешь, что будет, если на тебя повесят, что ты к больной женщине приставал!
- Да я не приставал! – отбрыкивался я. – Просто у нее действительно пальцы красивые, и чудесные глаза! А к тому же я как-то утешить, ободрить ее хотел…
- Да вот увидишь, она заявит еще на тебя! Она тебя просто посадит, или, по крайней мере, разорит, - дурак ты такой! – не унимались мои возлюбленные, возбужденные слегка алкоголем, оппоненты.
Никто меня, конечно, не посадил. Никто и не заявлял. Даже обидно немножко, что они так подумали про Викторию. С другой стороны – и им простительно, они же ее не знают, а меня любят и за меня искренне беспокоились.
Но вот, что интересно! В их словах – о сексуальном домогательстве…   Нет, конечно, я

вовсе не имел ничего подобного в виду! Это было совсем другое! Но нет, и это не правда: не другое, а просто что-то гораздо, гораздо большее.  Это было – все вместе. Но, значит, в частности, действительно, и сексуальные некие эмоции в себя включавшее…  Не знаю, не могу выразить.
Я не помню, возил ли я позже Викторию Куппер в Диализный Центр или еще куда. Кажется, даже один разок возил. А так, по-моему, Алан все больше тем маршрутом ездил, ему как-то по обычным его направлениям оно сподручнее.
Но один раз еще мне поступило указание от Доры – диспетчерши забрать Викторию Куппер после диализа.
Я приехал, опять-таки под конец смены, на Ист 98. На новой, кстати, распрекрасной и комфортабельной, с мощнейшим кондиционером, машинке. Прикидывал, как удобней будет сейчас доехать до той Уилоуби. Не близко, конечно, но теперь-то все кратчайшие пути туда я уже отлично себе представлял.
 У ворот, как обычно, стояло несколько таких же амбулеток. Но довольно скоро они разъехались, забрав пациентов. Дольше других простояла одна с шофером Мигелем, мы уже мельком знакомы с ним. Он из Эквадора, а

работает в такой же, как наша, компанейке, но, понятно, у них там все больше латинос ребята. Потрепались.
Но вот и он забрал своего клиента,  пожилого полного мужчину, тот, хоть и с палочкой, вышел из ворот сам. Мигель уехал. Я долго стоял один. Центр, хоть и работает круглосуточно, но основные пациенты все-таки днем. Никто больше не подъезжал. И меня сестра из Центра все никак за Викторией не вызывала. Погода была прекрасная. Голубое, без облачка, небо. Не жарко.
Я вошел в холл, подошел к стойке администраторши.
- Нет, мисс  Куппер еще не готова…
Через полчасика снова.
- Нет, сожалею, пока еще нет…
Начало вечереть.
По радио «вышла» Дора: - Ну, что там у вас, долго еще?
- Да, не знаю, Куппер что-то никак не выпускают.
- Ну, ладно, у нас все закончили. Отвезете ее, и тоже – домой езжайте. До завтра!
Ко входу подъехала и встала передо мной  «настоящая» скорая, - ambulanc.  Два санитара, вернее санитар с шофером, который в этих машинах тоже – по совместительству – санитар, деловито и

неспешно вытащили из задней двери каталку и отправились вместе с ней в здание.
Довольно скоро они объявились, везя на каталке, - я сразу понял это, - еще до того, как увидел, - Викторию.
Я смотрел на нее, накрытую простыней, из-за ветрового стекла. Каталку провезли метрах в четырех от меня и приготовились поднимать в машину.
Казалось, она без сознания.
Но нет, большие глаза вдруг открылись, блеснули мне, усталые, но по-прежнему удивленные. Она с трудом улыбнулась. Медленно высвободилась из-под простыни темная рука с точеными пальцами, приподнялась и едва заметно махнула мне.
Я тоже пошевелил из-за стекла пятью поднятыми пальцами: До свидания, Виктория!

Наше все. Неужто же все?


…Социалка!

Все – социалка… Вечная, неотвязная, мелкотравчатая.

Блядь!

Избавиться, точнее бы говоря, – вот именно – вылезти из… труднее даже, чем отрешиться от той физиологии гунявой.

Впрочем, попробовать отстраненно если: между тем и другим несомненное видовое, качественное родство. По ощущениям – так.

Вот, прикрыть глаза… расслабиться и начать ловить образы: с чем оне две, - и то, и другое, - сравнятся? Что-то копошащееся, мерзкое и одновременно нечто позорное.

Постыдное не потому, что в принципе – есть, существует (пусть бы где-то там, в каком-то абстрактном, отгороженном мире, в справочниках о нем), а потому, что сам в это – прямо-таки здесь вот и сейчас – навсегда вляпался. И всей кожей прям чувствуешь, а и мозгами – к тому же – сие чувствование осознаешь. Рефлексируешь, как то модно теперь именовать.

И – ни-ку-да!

А это, - едрены писсатижи, - ведь все – кишащее скопище червей каких-то, глистов бого- и человекомерзких! Фу-у-у… Хоть сблевать!

(Но смешно подумалось: «глисты в теле человечества»!)

А все с Пушкина началось.

Тоже забавно: вот написать бы где такое, - пассаж такой весь с этим, венчающим его выкликом, - все о-фи-геют! За дешевого литератора авангардистика эпатажного примут. Объясняй потом, что мол «не в том смысле…» В том, в том…

Но где же Ужас?!

Ха, мило даже: речь-то о жизни и смерти, вот именно – о смерти. Откровенно Ею же ведь грозят. А тут…

Нет, ну, до чего мерзкий типчик, этот, сегодняшний – вертлявый и вежлевенький… «Ну, видите ли, Сергей Николаевич… …Павел Борисович полагает…»

Блядь! Павел Борисович, Павел Борисович… - эти отчества русские… Как сказал когда-то один: «я и его-то знать не хочу, а должен помнить, кто его маму ебал…»

Да еще он что-то там «полагает…».

А ведь действительно же теперь: полагает…

Вертлявый: «адвокат дьявола»? – да нет, какое там, - сильновато! – шпана подзаборная, советский мальчик из хорошей семьи. В начале

девяностых таких порасплодилось.

Из номенклатурных квартирок Кутузовского или Невского выскакивали в удачливую беззаботную жизнь 70-80-ых, слетали с хлипких катушек, скатывались, сливались… Порой садились. Там их опускали и обращали. А назад – в компании своих, более удачливых, кто отвертелся и, скажем, по правильной ж. двинул, к тем уже – ходу нет.

А тут, с блатными (но в другом смысле) – прикорм, а то и приеб. И вот эта интеллигентность на подхвате у ублюдков… Небось, ведь и Сенеку какого читал, а то даже Сартра-Барта… Деррида, Жакота, жопота… гопота…

Да и хрен с ним. С ними.

Да, мысли, конечно, скачут. Ужас – не ужас, а определенный испуг, признаемся себе, наличествует. Вполне, впрочем, объяснимый и, наверное, даже простительный в сложившихся обстоятельствах.

Как там название диссертации Арамиса: «Некоторое сожаление приличествует тому, кто решил посвятить себя Господу»…

С Пушкина, в том смысле началось, что тут ведь, как всем известно, все – от этого солнца.  

Лотман-шмотман,

Томашевский, Непомнящий. Прогулки по дому… в коем – аукаться нам – его же речами…

А как же ж теперь: когда смуглый тот отрок по фене все-таки, небось, не ботал… На блатной музыке, так сказать, не оттоптался. На нынешней, по крайней мере…

Но тут и еще другое: действительно ведь все связано. Курсовая та, помнится. Ой, как же давно: 69-70 какой-нибудь… Как же без этого: филфак ЛГУ!... И разговор с лукавым Львом Марковичем, милейшим тогда же примерно:

«…Да, забавно, забавно, коллега, (эта его псевдо либерально-старорежимная, симпатичная, впрочем, манера – даже сопливых первокурсников на кафедре величать, как бы между прочим и само собой разумеющимся «коллега») – любопытные вы мысли высказываете! Значит, не сделанный шаг нашего национального гения, то есть то, что в 22-ом он, так сказать, не эмигрировал, а попросту говоря, не сбежал с теми контрабандистами, это, с позволения сказать, предательство себя самого, и привело, в конце концов, к злосчастной дуэли. По вашей терминологии «в определенном смысле – самоубийству…»

А знаете, в этом что-то

есть: ведь и впрямь век романтизма наступал, шел уже вовсю, вернее, - Байрон, Рембо… Да, да, да: в той системе шаг, конечно, первичен…Слова потом… Но что же это получается, коллега: не было бы русского поэта… Он бы, конечно, стал писать по-французски… Но русская словесность, по крайней мере, в сегодняшнем ее виде попросту не состоялась… Иными словами,    в с е   б ы  , то есть, еще правильнее если выразиться:  н и - ч е - г о - б ы   не состоялось, - и театрально понизив голос, нарочитым шепотом, словно и впрямь мог кто подслушать: - Забавно! И не было бы ни Союза Писателей с его ЦДЛом нынешним, ни вообще – очень, очень много - (поднятый вверх указательный палец) – чего! Что ж, а вы ведь возможно правы. (вновь хитрая улыбка) Только, вот что: не говорите, кроме меня, никому, коллега! Убьют. Нет, нет, не по части известного ведомства… Гораздо опаснее все, и страшнее – гораздо!»

И вот она, - спустя почти сорок лет! – рэальная, как оно тоже теперь повсеместно у них называется, опасность!

Да, весьма-весьма даже реальная… И главное: в обличие того вертлявого что ли? (О! ясно вдруг: откуда

та мерзкая ассоциация с червяками)  Нет же, конечно: этот – шестерка просто, порученец Пала Борисыча. Тоже мне Паборисыч… Пашка Крюк, небось! На 99 уверен, раз в миру – господин Крюков, депутат и т. д. пед, значит, кликуха, как у них – погоняло!  - Крюк.

Кстати, жаль даже почти, что Александр Сергеевич не зацепил этого великого и могучего язычка их, - действительно, слова порой какие точные! Погоняло – по-другому и не скажешь. В отношение этой ПБ.

Смерть. Что все-таки такое? Теперь, впрочем, после Ирининой… Как же, кроме прочего, сжились, срослись с ней за – сколько? – 30? – да больше даже… Интересно: жизнь прожилась. Банально. И ни-че-го. Да и фиг с ним.

Но эти, блядь! Паборисычи и вертлявые – как все же бесят! Ничего от меня, от Ирины… А они, стало быть тут! Ух, воистину: «пузыри земли», - (лихо сказано, - покруче все ж таки нашего-то АС, у него что-то подобного не вспомнить…), - но пузыри-то вот пузырями, а как-то стекленеют, воплощаются, материализуются и… остаются!

И все уже – один сплошной бронированный пузырь какой-то. Да, с

червями-глистами теми. И сам – внутри. С ними! И покатилось…

Фу-у-у…

А от АС и впрямь никуда. С него, солнышка, все… И вот сам веком тем, высшим, конечно, и последним (очевидно сейчас) всей ентой – конкретного места-действия – истории «заниматься» стал. Да можно и без кавычек: ведь – здания, памятники, можно сказать, и будь они не ладны, - камни и прочее материальное, что потрогать можно… Что те трогали, жили, проживали, касались. Что те, что эти… и сам касался – занимался. Да, связь. Очевидно. А для чего? Для кого? О, оговорка существенная: что те, кроме прочего, со-зи-да-ли еще, а что эти… – пузырят. Остекленевая.

…  – Так что, любезнейший Сергей Николаевич, очень бы вас Павел Борисович просил статью вашу о ситуации с Домом Дуровой из «Вестника» забрать. В культурологическом смысле она, разумеется, как все, так сказать, из-под вашего пера, критике не подлежит. Превосходный, можно сказать, опус. Но, простите, повторюсь: очень, крайне несвоевременна! Ну, и сами прикиньте: то, что Александр Сергеевич неоднократно в тридцатые годы позапрошлого века посещал… - факт

истории и культуры возрождающегося Отечества нашего, - спору нет! Но и торговый центр, да, не побоюсь сего штилевого снижения – торговый центр! – то, что во днях нынешних Павел Борисович, с позволения сказать, для наших с вами сограждан, конкретных горожан воплощает… А как же без этого, любезный Сергей Николаевич! Как же? Жизнь-то идет! Все течет, все из меня, знаете ли (шутка!). А мнение ваше в качестве общепризнанного первейшего и уважаемого эксперта… Сами понимаете… Так что вы уж заберите, будьте так любезны. Статейку. До понедельника, уж, пожалуйста! Зачем нам с вами споры, конфликты эти? Ну, ведь правда же? Ладно?

Хуй-то!      

Точно теперь…

Хорошо, что Райхман позвонил!

Стопочку сейчас, - ну-ка – желтенького…  - Касарьян еще на том симпозиуме подарил, Ирка еще жива была…

………………………………………..

Э-э-х! – крепка советская власть!

– смешно: прилепилось еще с юности, чуть не с первой рюмахи… А где ж теперь та Софья Власьевна?… Одни Паборисычи, пидорасычи… не-е-т еще вот этот, как

когда-то: «Армянский КВВК»…

Еще штучку!

………………………………….

Райхман-шмайхман-ха-ха!

Ну-ка радиву сейчас для веселья…

Ой, Московская это их – Эха псевдопрестольная. Псовостоличная:

….давний спор славян между собой…, как известно…

Чаво-чаво? Ну, все одно к одному! Экие у нас тут рифмы! Кто-кто? Господин Задулин… Ну, Александр Сергеевич, о чем мы, так сказать и писали Вам в прошлый раз! Так что, скажи спасибо, товарищ Пушкин, г-ну Завдулину! Ты, экий сукин сын, у нас теперь еще за Молотова-Риббентропа ответишь, за секретные, так сказать, протокольцы… За Катынь ту постыдную (читали, читали мы сии кровавые скрижали. Хоть и не рассекречены). А как же ж по-другому!

А где музычка-то? Во-о, так-то лучше...

Хороший мужик доктор Райхман! И, понятно, помягче про ентот наш рак-в-срак последнестадный хотел… Впрямь ведь думает, что огорчил, не то слово (думает) – ужаснул! Смешно…

После Иркиной-то…


Но ведь не в осуд ему (забавно сказалось-придумалось!), что, - вновь на новорусском говоря, - не догоняет…

Мы ж возрадуемся раку

Виршами нетленными.

Мы теперь любого в сраку

Шлем с его проблемами!...

…………

А мы еще раза!

………………………………………

Сейчас бы, впрочем, не напиться. А ходец правильный сделать…

Лял-ля-ля! Паборисыч-Вжопувзадулин. Хорошая аристократическая фамилия. Столбовая дворянская. Времен Второй Империи. Путина-Тутина.

А всерьез говоря если: действительная ведь коллизия! Чего за этот дом дурацкий заступаться, как они говорят «впрягаться», когда те там, первоимперские, они ж ведь такими, в смысле – такими же, получается, и были. И сама Дурова эта, Изольда Карловна, урожденная фон Штауфенбах… Ох, лучше бы и не лазил в архивы…

Так что ж получается: вертлявый прав?

Хренушки…


А мы вот так поставим: прав – не прав… Они – такие, а мы сякие! Им – имово, а нам – намово.

Нам – другой Пушкин.

Вот так! Им – один, а нам – другой. Плевать, что нелогично. Какой восхотим, такая и логика. Рэльно – свобода теперича! Может, троичная индусская!

Ну-ка… Нет, ну, в пень тебя, товарищ Ноут-бук! Напишем сначала по старинке, на бумажице.

Так-так-так… А как? Не «весьма и глубоко уважаемый Павел Борисович!» же, - не поймут-с иронии…

Ты, Пашка, смерд и вор! И не видать тебе Дома Дуровой, как собственного разношенного ануса (эти намеки на нетрадиционную ориентацию их особо, говорят, бесят!) – а-а-а-а… Тоже пустое. Хотя по сути-то верно!

Нет.

Стоп-стоп-стоп!

…А, тем паче, ежели он смерд и т. д., то какого же лешего нам ему писать! Ну-ка, Компьючио, ходи сюда: прямо сейчас с тебя емельку (и в пень ту бумазею):

Вот:

Главному редактору газеты «Вестник», господину Черенцову.



Уважаемый Семен Олегович!

Как и обещал Вам, отвечаю «не позже сегодняшнего, 12 числа, вечера».

Все необходимые уточнения к моей статье о, так называемом, «Доме Дуровой» и его исторической ценности мною сделаны, архивные справки наведены (при необходимости готов предоставить их в Ваше распоряжение).

Считаю, что названный Дом (по адресу…) действительно обладает уникальной исторической и архитектурной ценностью. В тридцатые годы ХIХ-го века его неоднократно посещал наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин, а также иные виднейшие представители того времени, в том числе, например, князь Вяземский, композитор Глинка и многие другие.

Полагаю, что снос этого здания стал бы актом вопиющего вандализма, тем более – на фоне общего, столь долгожданного нами всеми культурного возрождения нашей Великой Родины – России, о котором неоднократно упоминал в своих выступлениях Президент Путин (Блядь! Оговорочки… Сотрем): Президент Медведев и Премьер-министр Владимир

Владимирович Путин, наш с Вами, кстати говоря, славный горожанин. (Впрочем: лишнее, - сотрем про горожанина – и так ясно).

Отдаю себе отчет в сложности вопроса о сохранении здания, особенно в свете проблем, связанных с Новым планом развития и застройки Города.

Тем не менее, настаиваю на своем, высказанном выше, мнении и прошу опубликовать мою статью на данную тему, находящуюся в портфеле редакции, в ее настоящем виде, без каких либо существенных изменений и дополнений, разве что – вот с этим еще предуведомлением от автора, - в самые ближайшие сроки (надеюсь, в следующем номере).

С уважением, доктор филологических наук, профессор СПбГУ...и т. п.…и ни-гу-гу.

………………….. «ОТПРАВИТЬ»…………………..  

Ну, вот и все! Как говорится: а ты боялась!

Теперь еще одну! И музон погромче!