назад вперед

ПОДАРКИ


Плевали вослед мне живущие домом,
меня презирали живущие целью,
и вовсе убить хотели живущие болью.

А я,— я не плакал,
не тужил,
не копил,
не грабил,
не хранил своих фотографий,
не одевался по моде,
не торговал собою.

Всем себя я раздаривал.— Сам.

Вот те, прежде жившие домом,
вот живущие целью,
вот живущие болью —

покаянья несут. В кафани сидят. Пьют.
Угрызений полны.

А цветочница юная ночью
от меня им подарки приносит.
Говорит: он послал это вам.

Переглядываются они.
И каждый берет что хочет.

Франц-Иозеф Чернин

(ЗЕМЛЯ, СОНЕТ)


Я болью траченная ткань в рубцах и швах,
материю вертя по своему почину,
чтоб все, что есть окрест, что льнет ко мне, в словах
возвышенных, вам в образ вывернуть, закинув

одежды в темень, в пыль. Звезд блестками расшить
затем. Незримое, так зреет здесь впотьмах
зерно, покуда вам в сознанье стебля нить
сквозь петли пор своих не вытяну. Чтоб в прах

вновь разметать. Пусть выбеленная готова
гладь для узоров всяческих, для красок слова:
вы, кто со мной, в моих кругах шитья и кроя,

кожу меняя, знайте — в ожиданье новой
и к новому скользя,— лишенное покрова
голое мясо с не запекшеюся кровью.

ТИГРОВАЯ БУМАГА


Из  ошметок, брызг и пены
Там, где игры волн и взрывы,
Смысла лев и тигр значений,
Потрясая гривой, явлен.
Слоги слов, растенья, счастье
весело! Смерть страху смерти!
И в сознанье силы ярой
он рычит. А сам парит по-птичьи, плещет
в лучшей вещи — чайкой-птицей.
 
И, свернувшись в каждой жертве —
пасть в крови, — он, добрый, правый,
ланью собственной добычи
сам взорвется наконец-то.
С этой вот строки начнется
любая новая страница.

В ПУТИ


Как же близко — столько сини!
Сколь же алы мои дали!
Кликнет ли печаль-унынье:
я ли правлю тем, что после?

Столько крови в этой дали!
Как же мило, что ты возле.
Тронулось, качнулось в путь ли —
в небе, небе, губах, звездах
нечто. Правлю чем я, длюсь ли?

Красота собой любима,
тебя далью возомнил я
поманила и назвала
ливень стал ли, снег ли талый
прав ли если тебя славлю
что болит нам, когда лгу я

столько мяса в красной ране!
изумленья в новом знанье
столько смысла в резком крике
красок в цвета перемене
распадусь, тобою теплясь,
тороплюсь, мечтая. В круге
ты каком, когда в пути я?

Сабине Грубер

***


До того как приходят утра
Неравновесные дни
Их уже знаю я определенно
Переломанные, поделены
Как если б дробились легко
Как если бы им никогда никуда больше
Не кануть

Я фактам приискиваю тайник
Потаенно взвешиваю я их
И взгляд не бросаю вслед, не сверяю
Разнодействие дней по их долготе

То что я превношу, не сгинет
Ничего не зову
И я молчаньем слова твои перебиваю
И явной делаю ежедневно ночь

ФРАЗЫ ИЗ ПИСЬМА В БРАЗИЛИЮ


Опять и опять, всегда своевременно
Твой образ без рамки преломляется в свете,
Твое, вставленное тобой, слово удвоено
Тут и там, в одном числе, во всех числах,
В тех, что нужно отчислить. Перечисляю легко.
 

Если уж ты не вылезаешь из моей головы
Если застрял между медяшек-бумажек
Если тоже считаешь что поддается счету

Оприходованному сердцу не деться на сторону
Рвется сквозь искривленный рот, отдается
Болит и колотится

У дней заперты двери, и не считают
Что остается снаружи. Что останется. Что сотрется.

***


Опять зима. В разломы, в пробоины эти, в назад
В месиво слов слетают не только хлопья.
Валится все, что нельзя срифмовать
                                             со словом «держи!»
И только неправда зеленью юных фраз —
Назад. К свету дня.

Ближе любовь не подходит.
Ближе она не может подойти.

Я с бьющимся сердцем — перед глухой стеной.
Или что-то движет меня — южнее, так быстро,
Что не успеваешь перевести дух.
Только слышишь удары сердца
В провалах, в пробоинах этих.

Блаже Конеский

ПЕСНЯ ЖИЗНИ


Злобные лаяли псы,
скользко было и грязно.
Вновь на меня навалилось
все это в ночи непролазной.

Кровавое время,
твое
изуродованное коченеет тело.

Горячие головы буйные
молот крушит, крошит то и дело.

И-и-и-и!
Задыхаемся,
напролом несемся.
Мы не сдаемся.
Насмерть кусаемся
остервенело!

ПЕСНЯ


Спой же мне, внучек, спой же мне
Стояна песню старую,
Стояна песню славную,—
как воевал, как дрался он,
где ходил с партизанами,
спой мне, как храброю смертью пал,
как был убит проклятыми.
 

Как же, дедушка, петь тебе
о твоем сыне Стояне,—
как воевал, как дрался он,
где ходил с партизанами,
петь мне, как храброю смертью пал?!
Очень ты, дедушка, жалостлив.
Песню начать лишь стоит мне,
сразу заплачешь о Стояне,
да и меня разжалобишь.

Спой ты мне, внучек, спой же мне
песню героя Стояна!
Сердце мое обуглено,
слезы — роса небесная.
Ты запоешь — закапают
слезы отцовские на сердце.
Слушать о нем мне радостно,
слушать о его храбрости.

Ведь не на печке он смерти ждал,
дела страшился правого!
Стоян в бою свою смерть узнал,
встретил врага кровавого.
И напоследок убить успел,
пулю последнюю он послал,
песню свою последнюю спел.
Вот ведь какою он смертью пал!

АСКЕТЫ


О  грусти ни слова! Навек со своими —
один на один вы остались годами.
И смерть вас — одна увидала нагими,
отшельники чувств, Гоце, Пере и Даме.

И в плен вас не брали объятий сплетенья,—
горячими страсть не касалась руками.
Но только знамена — бесплотною тенью.
Но только винтовки — тугими ремнями.

И только во снах вы, уснув в одиночку,
кому-то вернуться еще обещали...
До пули, что на сердце ставила точку.

И с вами ушла —  лишь мечта,— чтоб не видеть,
как век выдыхался, как вещи мельчали,
как до смерти — женщина может обидеть.

КОШМАР


Как тяжко бывает заснуть одному
и помнить ночные горячие всплески.
Привычную грусть я послушно приму.
Но только к чему в ослепительном блеске
был весь этот гомон веселья роскошного?
Зачем оживают желанья и кротость
взглядов и слов,
на миг долетая из прошлого?
Зачем же, зачем?
А ты все прохладней
 
при встречах нечаянных.
Продрогшего,
все крепче больная душа
     меня кутает в холод,—
он лют,
и в нем, как в бреду,
я злобен и груб.
И снова потом окружает тоска.
И чья-то сухая в ночи меня душит рука.
Ни скрыться, ни вырваться, ни позабыть,—
в кошмаре тонуть мне, в безвременье плыть.
А сердце так хочет любить.
Хочет любить.

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ


Как же поправиться нашей сестренке,
как пережить ей тяжелый час,
как же ей выздороветь, если
плачет она обо всех нас?

Ноги мы наши совсем измызгали,
каждый в проклятой грязи увяз:
как лишаи, как корь, как проказа,
дикий недуг изнуряет нас.

Нам бы исправить голос и тело,
смелыми стать единственный раз.
Пусть бы больная сестра узнала:
больше не надо жалеть нас.

Как же поправиться нашей сестренке,
как пережить ей тяжелый час,
как же ей выздороветь, если
плачет она обо всех нас!

ПЕВИЦЕ


Вот к нам долетает твой голос,
тайным желанием трогая,
и песня твоя убеждает,
мол, нас еще хватит на многое.
И хочется, хочется, чтобы дольше ты пела,
и грусть наплывала, и сердце болело.

ПЕСНЯ (2)


Где ты, время, когда песня
уносила в поднебесье?
Не воротишь дней крылатых,
но они вернутся песней.

Чтоб душа не запылилась,
чтоб, устав, не потускнела,
чтоб любовь меня хранила
и чтоб в сердце песня пела.

Чтобы в сердце песня пела,
обжигала, точно пламя,
слышанными лишь двоими,
теми, давними словами

БЫВШИЕ БРАТЬЯ


Были детьми и в дорогу отправились,
на гору вместе решили взойти.
Шли и карабкались долго. И выросла
где-то меж ними стена по пути.

С детства дружны были мальчики милые.
Как же случилось несчастье такое,
что не встречаются больше, не видятся,
друга не могут коснуться рукою?

Ни закричать, ни позвать не решаются,
ни подойти. Потому что боятся,
что еще дальше, былые товарищи,
в мире ревущем они отдалятся.

Просьб избегают, расспросов пугаются,—
стона случайного, малого слова.
Долгим молчаньем готовы обманывать
всех и себя они снова и снова.

Каждый по-прежнему любит, но думает:
только не стать бы помехою брату.
Чтобы продлить хоть немного любовь свою,
будут скрывать они боль и утрату.

ЛЮБОВНИЦА


1

Она подошла ко мне.
А могла б подойти еще ближе.
Она и совсем не боится прильнуть.
Она — тело, которое жаждет безудержной ласки.

2

Она не приходит, когда ты зовешь, но приходит,
когда твоя кровь
на берег ее выносит.
И не просит она ни о чем и желает немногого:
в жаркий полдень ей нужно войти
только в тень твоей плоти.
Чтобы там отдохнуть.
Твое сердце не может желанья ее обмануть!

3

И она мою жизнь мне вернула всей дрожью
роскошного тела.
Она к жизни вернула меня.
А значит — к измене.
Уже против нее этой ночью во сне
поднимали свой голос
былые пристрастия.
И влюбленность, которая будет потом,
наяву уже требует —
всем устройством судьбы —

себе требует нового завтра.
Оттого-то, наверное, я и кажусь себе
злым и ничтожным.

ВНУК


И вот выступает на сцену мой внук.
Еще не умея ходить,
только что отнятый от материнской груди,
семи месяцев от роду,
весящий — слава Богу! — целых десять кило.
Внучок,
        перед тем как ты встанешь на обе ножки,—
лопай!
И потом — лопай!
Узнавай вкус всего,
         вкус чего я давно позабыл,—
воздух — носом, и грудью, и языком;
свет — бровями, белками, глазами, ресницами;
пищу — зубами, губами,
         и горлом, и всем животиком;
влагу — телом, прохлады жаждущим.
Цвет. И тепло. Ароматы. И звуки. И прочее...
Не думай ни о чем больше, внучок!
Кому это нужно — думать!

Урсула Крехель

ПРОЩАЙ, БЕРЛИНСКАЯ КОМНАТА


Мизантропии не получилось. Нет настроения.
Лишь пустое томление духа —
        как будто в злой сказке.
Там один милый мальчик,—
у него покрасневшие губы,—
       остракизму подвергнут берлинской консьержкой.
Открывались и хлопали двери,
счета предъявлялись за свет и за газ.
Вода прибывала. На камине стучали часы.
Ранний свет опускался от эркера серою пудрой.

Поначалу была только грусть, только грусть,
        а изгнание — позже,
с разговорами нудными о законах,
        правах и о нормах.
О, та высшая школа холодных течений.
        Подводная лодка
поделенной квартиры течь дала. И консьержка,
игравшая роль капитана, бежит с корабля.
        Мальчик тонет.
У жизни четыре стены, и один потолок —
        на такой высоте,
как великие цели. И не синие воды за стенами —
просто кран подтекает. Прогресс означает:

что консьержка, привстав,
        долго дрочит о чье-то колено,

но ей даже не больно, увы,
и на пфенниг всей радости;
и помет голубиный шлепает в узком дворе,
да приходит по пятницам мусорка,
       а жизнь — никогда;
и соседи за стенкой штампуют соседских детей;
для процесса потребны всего-то:
       палка, дырка и ляжки, еще —
капля слизи, и способствует очень вино.

Задвигают, елозят, сделав дело, расходятся утром,
ополаскивают стаканы и дверь отпирают, выходят.
А на улице мода делает юбки короче,
       вином заливает мозги.
Детские бантики, подвязки чулок,
светлый локон. Лестниц ступени молчат.
Утихает берлинская комната. Лишь звуки флейты.
И быть может, тогда открывается чакра?
Автономии не получилось внутри тонких стен.

Там по узким дорогам своим
       все идут и идут половицы.
И мой путь меня прочь увлекает,
       берлинская комната.
В прошлом — юная дурочка
       оскорбленную корчит невинность.
Милый мальчик — у кого покрасневшие губы,—

заявляясь на кухню, прочь гонит меня.
Глухо в доме, в интимности комнат —
       шевелятся ключи
по пояеточкам скважин замочных.
 
Там, где царствует чопорность, -
        лишь задворки сердец.

Человеческой близости больше порой перегрузки,
чем дальность пути лет световых.
Вечный страх часть себя потерять в той игре,
        как на флейте,
что бросает на ветер слова
по утрам, и в обед, и под вечер.
Притяжение гаснет.
        И увы, я, конечно, не рыцарь в доспехах,
и в латах, отступая,
не гребут по ночному каналу,—
там заперты шлюзы.

Будь верна себе, комната, ты за мной не беги,
ты останься, где есть.
        Как я тоже хотела б остаться!
Там, где я никогда не была —
        в закутке безграничного счастья.
И любви инвентарь
        для меня теперь накрепко заперт.
Покидаю тебя, многодверный мой,
        милый мой монстр.

Не по воле своей, как те, другие — предтечи,
что входили, бродили, следы оставляли, как я,
на паркете. Появлялись, потом исчезали,
        но не были, впрочем, блядьми.
Мне горячность прости мою, блудная комната.
Нет мне дома теперь, и край никакой не влечет.
Словно узел морской,
        красный шарф на моей тонкой шее.
Я уйду. Понимаешь, любовь к тебе так же трудна,
как бывает порой к человеку, как к себе самому,
как две легкие мысли об этом.
        И история противоречий
мне уже безразлична. Так тепло остывает
между двух рам оконных.

Между каменных стен, неотесанных, грубых,
как всегда знали делать в Берлине.
Притяжение непрожитого,
        разбитого надо забыть и оставить,
как шляпу, как трость или зонтик.
Так забыть бы желание слиться/разделиться.
Назови же как хочешь:
        разделенная близость — удаленье вдвойне.
Разделенное же удаление — двойная неблизость.
Даже если б, о комната,
        мне потеря тебя не сулила
ни нового роста, ни краха, ни даже —
в худшем случае — грубо сбитого наспех стиха,
и тогда бы я, комната, все равно бы забыла тебя.

Но и даже тогда
        мотовство своих мыслей я славлю.
И никак не изменится комната,
        не изменится мальчик,
                  у кого покрасневшие губы,
кто однажды был женщинкой,
но быть ею так не хотел. И на те половицы
столько вязкого времени вылилось.

А еще на волнах он качался,
        на камине стучали часы,
стала впрямь капитаном консьержка.
Уже ветер подул, и влекомый луною поток
льется в желтое море,
        в котором так много китайцев.
Стала комната баром портовым,
        с запашком кокаина.
 

И я мир по-другому увидела. Истина в том,
что он вертится словно волчок.
Поток ломится в комнату.

Надрывается флейта.
        Стали легкие мокрым мешком.
На мели оказалась консьержка. Она ест сухари
и глотает глюкозу.
На палубе верхней из спичек костры зажигает
и СОС рассылает. Дождем набухает

дивный закат,— у него покрасневшие губы,—
предвещая, пока еще робко, несчастье,
тогда плачут часы на камине,
        твердят о последнем, о первом крушении.

Так прощайте, мадам, вы — царевна-лягушка.
Может быть,
        говоря о той комнате с кафельной печкой,
я уже говорю только с белой стеной?
Прощай же, берлинская комната,
        твоя тайна мне больше не тайна,
просто лишь болтовня,
        просто ровное ночью дыханье,
лишь шаги в этом книжном и тапочном царстве,
стол, кровать, легкий лист за окном
       да каштана цветы.
Веретенце плясало,
       как пляшут лишь кровь да волчок.

Я хотела б всего только комнату,
как коробочку воздуха, словно клетку,
       где створка распахнута.
И лицо, чтобы мне улыбалось
        в щель двери приоткрытой,
то, которое бы позвало: возвращайся!
       Но оно не зовет, и я умолкаю.
Прощай же, берлинская комната!
       Твой воздух был тих,
слишком тих для меня.

       Одиночество сжало мне уши.

Выйди в парк, ты бездомная, встреть как себя
зацветающий воздух каштанов.
Словно щетку зубную, поставь ветку в стаканчик.
Пусть увянет та почка. Так что же!
Воздух черный и красный. Огни.
И уже начинается ночь.
       Прощай же, берлинская комната.
До утра ночь пройдет.
       Капюшон защитит в непогоду.
Скинь его. Скинь туфли, чулки. Веет ветер,
где-то ветер гудит.
       Так прощай же, берлинская комната.

РЕМБО В АДЕНЕ


Пустое место. Раньше на песке
была хоть тень меня. Теперь же нет и тени.
Здесь в полдень солнце — словно сгусток крови.
Мне грезятся пустыни,
         соль кристаллов, брызги ветра.
Я продаю, скупаю и считаю...
коробки кофе, ружья, страх банкротства.
 
Я окружен бездушными скотами, сам я
уже давно такой же. Если и вернуться,
то все, что раньше знал, теперь мертво.
Сгнил на корню посев.
Из года в год — лакрица, кофе, ружья.
Но похоже,
спадает пелена с календаря. И скоро
уже навек утихнет зуд богатства,
скоро крах.

Прошу вас, мама, мне выслать эластичные бинты,
еще Коран. Ко мне стучится боль.
Распахиваю двери, на пороге —
кость человечья.
И хохочут совы...
Везде банкротство, рркья, гниль гангрены.
И видишь, как
нога твоя сама ступает в ад.

О ПОТАЕННОМ


О том, как уродуют стих пешеходные зоны, твердит ненаписанное стихотворение. Испытывая отвращение, идет себе та, которая то стихотворение не пишет,— сквозь строй нарядных витрин, о которые разбивается эхо. Откормленные тела фланируют по маршрутам, проложенным их покупательной мощью. В парке какой-то дебил выгуливает супругу; она (тайка) с большим животом,— ах, он так ею горд, и их взгляды, никогда не встречаясь, удостоверяют, что это, мол, закономерно. Другой, ставший верным теперь семьянином, от своей же ноги отрывает ступню,— шлет изменившей любовнице, и та узнает ее по волоскам на подъеме, по растопыренным пальцам. Так много подробностей жизненных и обстоятельств тоже. Вот пустеет пешеходная зона. Ненаписанное стихотворение домой не торопится. Одинокая женщина ждет звонка незнакомца. Он ей нагрубит. Как вчера и как позавчера. Как вчера и как позавчера, разъяренная, она так же швырнет телефонную трубку, но где-то внутри будет, впрочем, довольна. Та, которая стихотворение не пишет, посвящает ненаписанное стихотворение городской поливальной машине. Вот смывает она последнюю грязь. И принцесса-мороженщица мимо проходит в резиновых ботах.

О ПЕРСПЕКТИВЕ


«Мир полон беспокойства,
          все перевернуто вверх дном,
          и еще никто не знает
         ничего определенного».
                               Одон фон Хорват

Некие великие мужи,
высясь на горизонте,
застят нам солнце
и вопрошают:
а в чем для себя
вы видите перспективу?

Мы отвечаем:
в зависимости от того
где стоишь
видишь
на полях Елисейских
даму с собачкой
сапожок красной кожи
каблук сапожка
или дерьмо на нем.
В зависимости от того
как смотришь
видишь
и деревья вдали.
Обратите внимание
на крупные ветви.

Веткой каштана
       прибило здесь как-то поэта.

Отойдите, не застите солнце.
Тогда и продолжим
беседу о перспективе.

ЛИСТКИ, ИСПИСАННЫЕ КАЛЛИГРАФИЧЕСКИМ ПОЧЕРКОМ


Это я, та, которая пишет, а ты —
ты читаешь.
       Нам не быть рке братом с сестрой,—
это шепчет мне шелест бумажный.
Но привязанность прошлого
       не разделить на твое и мое.
Итак, все было ложью.
       Но все же — и не было ею,—
там, за стойкой кафе, в баре, на кухне,
       а позже —
над раскрытыми книжками
       под абажуром одной
тихой лампы старинной,
       но об этом — ни слова. Молчок.

Нужных слов про запас у нас не было.
       Была ведома нам
лишь любови политэкономия,
и друг с другом зрачки говорили
на каком-то нездешнем,
       каком-то чужом языке.
Скоординируем наши потребности, говорил ты.
Страх тебя,
       страх меня отпустить, говорили мы.
Страх пропасть, говорили мы.
Как хорошо, когда тихо,— так я говорила.
И вот — все было ложью.
       А все же — и не было ей.

Ладонь, которую ты клал мне на затылок,
       твоей не была.
И рука, которую я давала тебе, бывала
чужой и холодной, и, прежде
чем тебя ей коснуться, я оглушала,
как она стала влажной.
       Жар пустыни. Землетрясение.
Как же были с тобой мы несхожи,
        но отыскивали примеры
в прошлом, чтоб походить друг на друга
        как две капли воды.
 
В твоей слабости — моя сила,— говорили мы.
В моей слабости — моя слабость,— думали мы.
Твоя сила — больной меня делает,
        так думали мы.
Так вплотную бок о бок мы подолгу сидели —
какао допившие дети —
        под столом швейной машинки,
пока мамы нет дома, —
во все игры уже наигравшись
        и все любопытство избыв,
друг на друга бросая украдкою взгляды,
        взглядов остерегаясь,
словно книжек, которые порознь
        вдруг для себя открывали,
читали, захлопывали в испуге,
        как будто в капкан угодили,—

ты и я или тот, кто их позже прочел.
Скажи: живы те книжки еще?

Опустевшая кухня. Устроила жизнь
свою кошка меж ножками стульев,
в кофейной, в баре у стойки, у турка,
в итальянском одном ресторане Алассио,
         у Нико д'Анжело,
где заказаны столики, кельнер любезен,
но никто не приходит, и не сладилось дело.
У владельца с гостями —
         никакой солидарности. Пряча
по портфелям листки,
там, в комнатах, мы оставались.
Я, которая пишет, и ты, кто читает.

А знаешь, если б ты вдруг пришел,
         то спросил бы, наверное:
чем ты занята? И быть может, тогда,
в приоткрытую дверь выходя,
         поздоровавшись, я б отвечала:
я пишу теперь стихотворение.
Да, стихотворение, из которого люди ушли.
А остались вот — только листки,
аккуратно уложенные, на столе,
и, исписанные, они вновь взывают
         к прочтению тайному.
И рука, отныне чужая тебе,
пишет почерком беглым, чужим,

и трепещут поля.
Душа нараспашку.
         Уязвима, как в лучшие времена.
И нет смысла теперь
         экономить бумагу и чувства.
И привязанность отпускает.
Теперь самое время мне было бы понаписать
букв прекрасных, выводя на бумаге
каллиграфических строк вереницу,—
          вверх и вниз завитушки.
Только лучше рк пусть нас опишут
лучшим почерком
люди, которые лучше, чем мы.

Это я, та, которая пишет, а ты — ты читаешь.
Рука буквы выводит, и брсвы уводят тебя
в безызвестную даль.
Этот почерк — не мой.
          Но ты волен подумать как хочешь.
Ты можешь прочесть или — нет,
ты можешь оставишь на листках отпечатки,
на них, которые рвутся из рук,
 
от которых и сам отстраняешься.
        Молча. Читая.
Скажи: жив ты еще? Живы книги? Листки?
Да, я плачу. Я пишу. Ты читаешь.
Нам не быть рке братом с сестрой.
Только это — ничего-то отныне не значит,

         потому что листки,
предоставленные лишь себе,
         среди спячки зимы просыпаясь,
говорят меж собою на ясном,
         на светлом своем языке.


Герхард Рюм

РЕЧЕВЫЕ ДУЭТЫ НА ОСНОВЕ НЕМЕЦКИХ НАРОДНЫХ ПЕСЕН


В речевых дуэтах мелодика, следуя музыкальному сольмизационному методу, передается слогами (где «до» заменяет собой основной тон, а «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си» — остальные мажорные тона гаммы), при этом различные гласные звуки наплывают один на другой, то есть проговариваются одновременно, а на оставшиеся незаполненными поля метрического континиума встает, перемещаясь из песни в песню, где в начале, а где — в конце, соответствующий текст (тексты же, для которых не хватило места, просто обрываются), иными словами, речь идет о стихах, которые «кладутся на музыку» посредством чисто языкового озвучания материала, таким образом, слоги, родственные сольмизационным, проявляют свои музыкальные качества, вдобавок в ходе чтения возникает их ритмически тонко структурированное переплетение и смешение.

***


вот ночь
и вот ночи дочь
и дочери ночи дочь
и дочери дочери ночи дочь

вот день
и сын дня
и сын сына дня
и сын сына того сына дня

вот сын
и
вот дочь

и вся их родня, их большая родня,

взирают на брата с сестрой

взирают на сына и дочь
сына и дочери
того сына, той дочери

и день наступает
и наступает ночь

ВЕТЕР


ветер
играет белокурыми волосами
играет каштановыми волосами
играет рыжими волосами
играет черными волосами
играет седыми волосами
играет белесыми волосами
ветер
ветер
ветер
ветер
ветер

***


в январе
как и осенью
приходит четверг

весной
среда наступает
уже в одиннадцать

а вот воскресенье
всю зиму
или в августе так происходит:

в двенадцать часов
наступает лето
а иногда и декабрь

СОНЕТ


первая строфа первая строка
первая строфа вторая строка
первая строфа третья строка
первая строфа четвертая строка

вторая строфа первая строка
вторая строфа вторая строка
вторая строфа третья строка
вторая строфа четвертая строка

третья строфа первая строка
третья строфа вторая строка
третья строфа третья строка

четвертая строфа первая строка
четвертая строфа вторая строка
четвертая строфа третья строка

НАТЮРМОРТ


стол стоит
стул сидит
постель лежит
часы идут
стекло треснуло
температура падает

МОЛИТВА НА СТРАСТНУЮ ПЯТНИЦУ


о боже, нечто ли мы большее,
          чем просто автоматы?
о боже, мы только автоматы?
о боже, почему же только автоматы?
о боже, и такие примитивные?
о боже, почему такие примитивные?
о боже, и никакого шанса?
о боже, просто так?
о боже, такие ограниченные?
о боже, почему такие ограниченные?
о боже, почему такие ограниченные автоматы?
о боже, такие бездарные?
о боже, такие неисправимые?
о боже, почему такие примитивные автоматы,
            если уж автоматы?
о боже, автоматы, автоматы!
о боже, только автоматы!
о боже, только автоматы!
глупые автоматы,
металлолом, брак,
ни на что не гожи,
о боже!

ИСТОРИЯ


миллиарды лет назад







миллионы лет назад






тысячу лет назад





сто лет назад





до моего рождения




десять лет назад



год назад


месяц назад

неделю назад
вчера
час назад
только что

СЕЙЧАС

скоро
через час

завтра



через неделю




через месяц





через год





через десять лет






через сто лет














через тысячу лет



















через миллионы лет




























через миллиарды лет

СЦЕНКА


а. (обращаясь к б.): возлюби ближнего своего как самого себя.

б.: а я себя ненавижу! (дает а. увесистую затрещину).

12!


ЧИСЛОВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
(живо и очень ритмично)

_3,_4
1 2 3
2 2 3
3 2 3
4 2 3
5,6
1,2+ 3
2,2+ 3
3,2+ 3
1 2 3
1 2 3
5+6
5+6
5+6
5+6
5+7
5+8
5+9
 
l-_9
l-_9
l-_9
l-_9
_10-9
_ll-9
10-_11
1

2.
3..
4...
5....
6.....
7......
8.......
9........
10.........
11..........
_12!

СМЕХ


все вокруг начинает смеяться,
все смеется.

он мужчина и она женщина,
он женщина и она мужчина,
мужчина и женщина,
мужчины и женщины,
все женщины, все мужчины,
они все.

все они.
каждый из них.
я настаиваю на том, потому что смеюсь сам.
потому что я тоже из их числа.
я принадлежу ко всем, потому-то и смеюсь.
ведь смех, говорят, заразителен.
вся природа смеется, (я тоже часть ее,
и так как она смеется,
       а смех заразителен, я смеюсь тоже.)

я смотрю на смеющийся рот
       смеющегося человека и смеюсь.
смеясь, я жму ему руку, (его рука не смеется.
и меня беспокоит, что рука не смеется.
я смотрю на собственную руку,
       она не смеется тоже.
это успокаивает меня.)



а смеющиеся женщины
        катаются от смеха на смеющихся лугах,
и луга смеются и смеются женщины,
        я иду к ним
и, смеясь, показываю им свою руку,
        которая не смеется,
которая не может смеяться,
        не может смеяться рука,
что за рука, смеюсь я,
что за рука, говорю я, смеясь, такая вот рука,
        которая не может смеяться.

женщины смеются.
да и вся природа смеется, вся.
лишь моя рука — нет.
и та рука, которую я пожал.
 
и я смотрю на руки смеющихся женщин
       и замечаю, смеясь,
что и руки у них не смеются тоже,
значит, руки не могут смеяться.

смеясь, я иду домой.
смеется солнце мне вслед, а я иду и думаю —
       все смеется и все смеются,
вся природа смеется, только руки,
       руки не смеются (хотя они ведь
тоже природы часть), и я смеюсь.

я смеюсь.

я смеюсь.

мой смеющийся рот болит от смеха,
смеющийся рот
       постепенно становится красным,
красный смеющийся рот,
красный рот, который смеется,
смеющийся рот, который весь красный,
красный смеющийся рот.

я смотрю на смеющийся рот
       смеющегося мужчины и замечаю,
что и его смеющийся рот становится красным,
       у него красный смеющийся рот.
смеясь, я жму ему руку, у него рука красная,
меня беспокоит, что его рука красная,
я смотрю на собственную руку,
       и она тоже красная,
это опять успокаивает меня,
красные руки, смеюсь я.
красные руки, смеясь, говорю я,
       которые не могут смеяться.





а смеющиеся женщины
       катаются от смеха на красных лугах,
да, луга стали красными, и смеющиеся
       женщины катаются по красным
лугам, и тогда я, смеясь, показываю
       красной рукой на красные луга,
луга стали красными, смеюсь я.
и смеющиеся женщины показывают
       руками на мои красные руки,
и смеются, и их руки медленно
       тоже становятся красными,
у всех красные руки,
они красные и не могут смеяться.

смеясь, поворачиваюсь я к смеющемуся солнцу,
       но больше нет солнца,
больше нет его, солнца,
только природа пока еще тут.
       смеющаяся природа,
но я вдруг замечаю, что смеющаяся природа
       стала красной,
что это за смеющаяся природа,
       которая вся стала красной,
или спросим так: что это за красная природа,
       которая может смеяться,
может.



не могут лишь мои руки,
даже если бы и захотели,
но, быть может, они не хотят,
руки.
все руки, и все мужчины и все женщины.
(и я в том числе.)
и руки, и мужчины, и женщины.
 
руки мужчин и женщин,
их мужчин и их женщин.

мужчины и женщины.

и все пожимают друг другу руки.

Хельмут Зайлер

ПОДТЯЖКИ


мы носители
славного самосознания
причастности к таинственному
       ордену культуры
наш треп освещают традиции
тащим счастливые свои сорочки
в лукошках на рынок будто
шествуем с птицей совой
       в гордый город Афины
с детьми головных желаний

о это будет донесено
там и сям
падает
слабосильный

АНОНС


срочно ИЩУ
мысль упущенную по недосмотру
в связи с чем извещаю
имеет сильную склонность
       делаться самостоятельной
трудна для обнаружения
охранять надлежит с особой тщательностью
рекомендуется проявлять осторожность
нашедшего и несмотря ни на что готового
возвратить ожидает в награду
другая
еще более значимая
и непреходящая

СЛОВОПОРЯДОК


мы можем простые вещи
вновь просто назвать

напр. одиночество стульев

в деревянной тиши
зала для заседаний
в одиннадцать до обеда когда ты знаешь
вечером будут тихо ступая входить
проходимцы
освобождаться от шляп и плащей
и всякого разумения
быстро-быстро простоволосо себя соглашая
 
лишь бы опять оказаться при своем пиве и вот
это одиночество стульев
я имею в виду

АГРОНОМИЧЕСКОЕ


следует взращивать
правильными рядами
с четко установленными интервалами
при строгом соблюдении факторов
распорядка и контролируемой безвредности
с оптимальным вниманием к нормам высадки
и метеорологическим условиям
        при исключении
возможности самопроизвольного размножения
разветвлений нежелательных скоплений
        а также
побочных влечений
с учетом предпосылок к самоприспособлению
и глубокоукоренению
при минимальном оставлении неучтенного
свободного пространства

в ожидании всходов грядущего

таким образом исполнится назначение

обуславливающее наличие всей плантации
в целях приближения
и предвидения
цветения будущего

СМЕХ ЗАСТРЕВАЮЩИЙ В ГОРЛЕ


это не пустынность улиц
или газеты утром
то что захватывает тебя
когда тяжело вздыхаешь
и уже этим рискуешь навлечь подозрение
ты вдыхаешь ты выдыхаешь на
на улицах подразделяющихся
на свободные
и перекрытые
втиснутый в круговорот этой
воздушной лавы
здесь на продуваемой отовсюду
твоей остановке

добрый день ваш билетик пожалуйста
ваш паспорт ваше мненье пожалуйста
счет за свет оплатите
       оплатите-ка даже мельчайшее
раздражение наличными как
озлобление оплатите
       чтобы в себе задавить в зародыше
и как думаем мы из себя
       что-то там еще выдавить
если все лишены даже знания
что в конце концов значит это самое «мы»
для кого говорится еще что-то
где взять силы однажды отправиться в путь

если он сразу и ох как далеко
       сам отправит тебя
нет это не пустынность улиц
подразделенных на проезжие
       и перегороженные
 
это маленькие неправды которые
эдак в одиннадцать перед обедом
        скидываешь с себя
как отделываются от неприятного дела
когда все в той же комнате
может быть только на другом стуле подле окна
жуешь молчанье —

прежде чем вдруг подняться
харкнуть
и перейти на другую сторону

МЕРА ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ


надо сказал мой квартирный хозяин
клетку бы с канарейками
повесить повыше всю ночь сегодня
им не давала покоя ужасная кошка
ах лишь только заслышит
их щебетанье
мигом во взгляде огонь разъяренного хищника
бедненькие сказал он совсем переполошились
остались практически вовсе без перьев
так и оцепенели на прутьях решетки

теперь я отнес моих певчих малюток
повыше под потолок мансарды
там их никто не услышит
не навлекут ничьего внимания

и может быть будут их жизни
чуть лучше защищены.

Фридрих Дюрренматт

ОБРАЩЕНИЕ К ПУБЛИКЕ ЗАВЕДУЮЩЕГО ОТДЕЛОМ КАДРОВ БАНДИТСКОГО БАНКА — ЭГЛИ ТОГО САМОГО, ПРЕДВАРЯЮЩЕЕ ДЕЙСТВИЕ


К сожаленью, вам твердили неизменно,
мол, устроен мир довольно-таки скверно.
И ныл благоверный:
зачем нищий — нищ; а богатый — богач! —
Ты услышь этот плач,
в Своем Царстве упрячь нас, Боже!
(Желательно позже.)
Но оставьте романтические байки!
Человек не волен, век — в коллектива спайке,
среди псов он и волков, в свалке, или в стайке
сам за ближним следит,
зрит за ним многоглазый
тот ближний, с которым
он взором повязан, делом общим помазан.
И слетает разом, в день
с человека человечности тень.
Будь же тверд ты сам!
Смотри нашу трагедию, смотри наш балаган —
комедию частного банка,
историю Пятого Франка.
Персонажи: вся банда, вся свора —
от стряпчего — до прокурора,
даже лично директор с супругой, которым
пострадать предстоит пред тобой жестоко,
ну и прочие — сбоку припека.

Зачем? Но пойми:
запах нищенской сумы чуя,
каждый затявкает пес!
Только с нами в коллективе
будет взгляд твой объективен.
Жалость застит взор, не смотри сквозь слез,
состраданье — завиральное чувство.
Только там, на воле вольной,
после, скажем, миллиона —
начинается правда искусства.
Узнай же скорее, христианнейший мир,
что мы любим, узри, как порой среди игр
убиваем, внемли шуткам прочих забав,
упадем же, так шляпу сними,
нам долг наш последний воздав.
Не одни ведь короли горем для родной земли
бывали, не только отцы генералы
литры крови проливали,
вязли канцлеры в скандалы.
Я — зам. зав. по кадрам,
я тот самый, который...
потому знаю сам и скажу вам,
что в прорву
вместе с нами летит он,—
ростовщичий мир кредитов.

Мы — последние пройдохи —
здесь и повсеместно.
После нас все будет тихо, злобно, тупо. Честно.
 
А пока,
о, почтенная публика!
ты возрадуйся нам, так как наверняка
то, что нынче лишь вонь от куска,
скоро явится все — целиком
на века.
Собери же отвагу свою, для тою
чтоб узнать себя в нас, промышляя на бирже.
Мы ведь вместе бредем стезей мира сего,
столь приниженное, что не может быть ниже,
социальнейшее существо.
Для твоей мы здесь забавы,—
палачи и боги мира,
так же злы, жалки, кровавы,
как герои У Шекспира.

ЗОНГ ПЕРСОНАЛА БАНДИТСКОГО БАНКА НА МНИМЫХ ПОХОРОНАХ ЕГО ХОЗЯИНА — ФРАНКА V


Ты, отпрыск человечий,
ползя лучам навстречу
из чрева темноты,
что, дурень, ищешь здесь ты:
мир правды, высшей чести?
Оставь мечты и бредни!
Не первый, не последний —
умчишься к предкам ты!
Нам тот, кого хороним,
отцом был и патроном.
Мы будем век скорбеть.
Вознесшийся над миром,
был всяким чтим банкиром,
в банкротствах устоял он,
но во весь рост упал он.
Мал человек, огромна смерть!
Так рушится династий
величие и счастье,
так их дурачит свет.
Прославил ты, Франк Пятый,
свой род издревле знатный,
нам придававший силы,
ты мертв, и из могилы
уже возврата нет.

УВЕЩЕВАНИЯ ПЕРСОНАЛОМ БАНДИТСКОГО БАНКА НЕКОЕГО НОВИЧКА, ПЕРВОНАЧАЛЬНО ОТКАЗЫВАЮЩЕГОСЯ ИДТИ НА «МОКРОЕ ДЕЛО»


Что за речи, Новичок!
Для начала чек своруй.
Пальцем вексель нарисуй.
Научись укрыть налог.
И за правду выдать ложь.
Сбыть фальшивку и отмыть.
Сплавить труп и дело скрыть.
Бедность — счастьем назовешь!
Ишь ты, хват!
Тише, брат!
Поимей-ка разуменье!
Что еще за разъясненья?
Мы воруем, безобразим,
тащим, свищем, тянем, лямзим,
 
укрываем, надуваем,
умыкаем, убиваем,
средств других за неименьем.
Мы б по-честному хотели,
но нужны монеты в деле.
Мы хотели подобру бы
обустроить все. Но, ах!
простофилям в мире грубом
быть не при деньгах!

Простофилям в мире грубом
быть не при деньгах!

ЗОНГ ОТТИЛИИ — СУПРУГИ ХОЗЯИНА БАНКА; ЕЕ СЕТОВАНИЯ НА «ПОШЛОСТЬ» НЫНЕШНИХ ВРЕМЕН


Ушел навек век золотой,
когда валил бандит толпой.
Теперь барыг и стерв тех нет,
пахан им — не авторитет.
Все нынче — в прошлом.
Наш мир стал пошлым.
Подонок сильно сдал.
Подонок стильный стал — сам раритет.

Мой труд напрасен! Все прошло,
и все трудней творить тут зло,
и вор пошел,— не вор, а шкет,
и где она, братва тех лет!
В упор не видишь,
с кем сядешь-выйдешь.
Подонок сильно сдал.
Подонок стильный стал — прям раритет.

Наш мертв закон! К чему мой шмон?
Где дух времен? Весь вышел он!
И нам достойной смены нет.
Полпадлы, да и то в семь лет.
Дела унылы,
как вид могилы.
Подонок сильно сдал.
Подонок стильный стал — ах! — раритет.

МОНОЛОГ ЗАВЕДУЮЩЕГО ОТДЕЛОМ КАДРОВ ЭГЛИ ТОГО САМОГО


Это утро начальника отдела кадров.
И каждое, каждое утро одно и то же.
Люди добрые, посмотрите, на что похоже!
Я держу на себе этот банк
так, как будто бы небо — атлант
над Землей безответственнейших людишек.
Абсент в бокале, все лицо в помаде
от поцелуев старухи шлюхи из,
видите ли, Милуоки,
зато — с доллАрами.
Она торгует невестами,
тепленькими от тел клиентов,
ну прям как товарами, как козочками из хлева,
и то — норовит налево.
Других терзая, я сам истерзан.
Сдохну скоро.
Пардон, приближается приступ рвоты.
Нет, правда, в гроб сведут меня эти заботы.
И это — утро начальника отдела кадров!

МОНОЛОГ-СТЕНАНИЯ НОВИЧКА, ВЫНУЖДЕННОГО ПОДЧИНИТЬСЯ БАНКИРАМ-БАНДИТАМ И УБИТЬ ДРУГА


Стой, Солнце, стой! И заходить не смей! —
Сожги меня! А, Ветер,— прах развей!
Был я — невинный юноша. Теперь —
холодный негодяй, убийца, зверь!
Проступок малый в страшные дела
преступные разросся, алчет зла!
Где мне спасенье!?
Молю: о, положи, Господь, предел
позору моему!

ЗОНГ ХОЗЯИНА БАНДИТСКОГО БАНКА ФРАНКА V, ЕГО СЕТОВАНИЯ НА СОБСТВЕННУЮ СУДЬБУ И МЕЛКОСТЬ ЭПОХИ ПО СРАВНЕНИЮ С ВРЕМЕНАМИ ПРЕДКОВ


О, Франк Первый, основатель, тот,
кто из нищеты наш поднял род —
пращур мой, я схож с тобой, да вот —
лишь лицом, судьбой — наоборот.
Ты король работорговли!
Черный флаг! Под скрип снастей
путь твой красным был от крови,
зато шлюхи — всех мастей.
Кто тягаться мог с тобою?
Ты клиентов драл, как коз.
Где ты, времечко былое!
Безвозвратно унеслось!

Франк Второй, кто дважды обобрал
друга и его же страже сдал,
жалости не знавший, если б знал
ты, сколь я ничтожен, жалок, мал!
Подкупил ты Папу в Риме,
трон украл; за годом год —
в бой — стараньями твоими —
на народ вставал народ.
По телам, как по паркету,
шел ты вброд сквозь реки слез.
О былое время, где ты!
Безвозвратно унеслось!

Третий Франк, Гонконга властелин,
маковых плантаций и долин,
колумбийский идол, исполин! —
Ты людей давил, как пластилин.
Конопля, да мак, да кока...
Миллиарды — всякий раз!
Уж ты сам не помнил — сколько.
Слушать славный тот рассказ,
оседлав твои колени,
мне мальчишкой довелось.
Где же ты, былое время!
Безвозвратно унеслось.

Франк Четвертый, ты, отец родной!
Я — твой бестолковый сын дрянной,
кто за мусор честности пустой
платит богомерзкой нищетой.
Скинут был Дюпон великий,
чтоб гребла твоя рука —
в марте — медь; в апреле — никель;
в мае — нефть и ВПК.
Ты, лишь пикнет кто,— любого
мигом втаптывал в навоз.
Не вернуть уже былого!
Все навеки унеслось!

МОНОЛОГ-ЗОНГ ОТТИЛИИ, СУПРУГИ ХОЗЯИНА БАНКА, ВЫНУЖДЕННОЙ ИДТИ НА ПРЕСТУПЛЕНИЕ


Наше положенье мне известно:
что ни предприми, куда ни ткнись,—
ах, когда бы дело делать честно,
то с делом вместе
сам рухнешь вниз.
Что натворю я, будет шито-крыто.
Пусть не по чести жила, но хоть —
детишки будут чисты и сыты,
детишки будут чисты и сыты.
Они ведь моя кровь и плоть!

Все мои грехи на этом свете —
лишь ради детей, ради детей!
В счастье жить имеют право дети!
В том числе эти —
мои, ей-ей!
Что натворю,— все будет позабыто!
Пусть не по чести жила, но хоть —
детишки будут чисты и сыты,
детишки будут чисты и сыты.
Они ведь моя кровь и плоть!

ОБРАЩЕНИЕ ГЕРБЕРТА, СЫНА ФРАНКА V, К СЕСТРЕ ФРАНЦИСКЕ, ВДВОЕМ С КОТОРОЙ ОНИ РЕШАЮТСЯ УСТРАНИТЬ СОБСТВЕННЫХ РОДИТЕЛЕЙ


Я   Оксфорд посещал, узнал я
там жизни праведный секрет:
из многих в мире идеалов
свят лишь один: их вовсе нет.
Необходим порядок стаду.
И свиньям — хлев. И тот, кто всех
слабее, значит — навзничь падай!
Лишь сильный вылезет наверх.
Мой накрепко девиз усвой:
дуй, добрый ветер, в парус злой!
С наукою такой вдвоем,
сестрица, сразу и начнем
мы будущее завтра днем.

ОТВЕТНЫЙ МОНОЛОГ ФРАНЦИСКИ, ОБРАЩЕННЫЙ К БРАТУ ГЕРБЕРТУ


В Монтрё училась я,— узнала
там жизни истинный секрет:
страданья... радость... значат мало.
А чувства? — выброси в клозет.
Отдавшись раз, потом пускала
я всех мужчин к себе в кровать.
Во всем быть профессионалом
решила,— деньги стала брать.
Проникнись знанием моим
и спи с любой, как я с любым!
 
Имея стаж такой, вдвоем,
мой братец, запросто начнем
мы будущее завтра днем.

«СОВМЕСТНАЯ ДЕКЛАРАЦИЯ НАМЕРЕНИЙ» ГЕРБЕРТА И ФРАНЦИСКИ, ДЕТЕЙ ХОЗЯЕВ БАНДИТСКОГО БАНКА


Мы, молодежь, ступаем твердо!
...из ваших чресл на свет дневной!
(В час, когда Бог воскликнул: «К черту!»,
а черт вскричал: «О, Боже мой!»)
На месте вакханалий ваших
свой собственный воздвигнем храм:
я, дочь,— бордель; я, сын,— папаше
задам пример (не по зубам):
вас следует убрать,— пардон,—
поскольку сами вы в таком
слабы искусстве. Мы вдвоем —
земли грядущее возьмем,
и не поздней, чем завтра днем.

ЗОНГИ-МОНОЛОГИ ПЕРСОНАЛА БАНКА, В КОТОРЫХ КАЖДЫЙ ХВАСТАЕТ СВОИМИ ПРЕЖНИМИ ЗАСЛУГАМИ ПЕРЕД ФИРМОЙ


Когда мисс Штейли,
что из Нью-Дейли,
удумала закрыть свой счет,
один лишь я, Тот Самый, кто
разбил об дуру свой авто,
но дело сделал до конца.
Вам — экономия, приход!
А мне — опять бессонница!

Когда лорд Лайчестер,
покинув Манчестер,
наследство вздумал получить,—
весь на уши поставил банк,
наехал, гад, на нас, как танк,
не мной ли был сей господин
отправлен червяков кормить?
А мне — опять апоморфин!

Когда Нильс Маген
(Дания, Копенгаген)
решил вдруг подвести баланс,
кто, как не я,— из всех ребят —
подсунул старой крысе яд?
Раз нужно — что за разговор!
Я вас в тот раз и дело спас!
А у меня с тех пор — запор!

А когда герр Глаузер, а! —
главный из Шаффгаузера
всю недостачу углядел,
кто ему глотку затыкал?
Пихал на стройке в терминал?
Я провернул все четко,— факт!
Ну вы, конечно, не у дел...
А у меня — второй инфаркт!

А фон Пален
из Вестфаля!
Пронюхал все про каждый вклад,
меня к кровати привязал:
 
имел, имел,— аж сам устал,—
всю чуть не разорвал — козел!
Но я молчала. Так ведь, гад,—
он с током провода подвел!

Как-то трех сестер
я в лесок завел...
Не знаю почему, из трех —
так вот и вижу труп второй,
как обливаю кислотой...
Хотя клиент и есть клиент...
Но вот — весны переполох...

А я, похоже, импотент!

Когда Герберта Мольтена
из города Ольтена,—
того, который — ревизор,
пришлось выбрасывать в окно,
то в сторону ушел я, но
за слабину отвечу! Мрак
навечно скроет мой позор.
Врачи нашли у меня рак.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ЗОНГ ЦИКЛА, ПРОИЗНОСИМЫЙ БАНКИРОМ ФРАНКОМ V, ПО НАТУРЕ РОМАНТИКОМ И ИНТЕЛЛЕКТУАЛОМ


Ваши вопли,
эти сопли...
Меня бы постеснялись хоть!
Забыты мною Тракль, фон Кляйст...
На Шиллера — вообще накласть.
Банк взял все мысли — до гроша!
Вам всем спасти бы только плоть!
А у меня болит душа!

МОНОЛОГ-ОБРАЩЕНИЕ ФРАНКА V К СВОЕМУ ВЕРНОМУ СЛУЖАЩЕМУ И ДРУГУ В МОМЕНТ УБИЙСТВА ПОСЛЕДНЕГО САМИМ ФРАНКОМ И ЕГО СУПРУГОЙ ОТТИЛИЕЙ


Мрак стеной
предо мной,
вечный мрак ночной.
Как же так, о, друг мой! —
чуть тебя не сгубил я своей рукой!?

Ты с пути
мог смести,
не прося наград,
все препятствия враз,
когда в деле был, для нас
не было преград!

Мрак сплошной
предо мной —
страшный мрак ночной!
Как же вдруг, о друг мой! —
к гробу я тебя подвел
собственной рукой!?

В чем я врал,
где что крал,—
все ты покрывал.
Без тебя врать и красть —
мне — одна напасть.






Мрак стеной
предо мной —
вечный мрак ночной!
Как-то так, о друг мой! —
я тебя вдруг убил
собственной рукой!

Жена! Бери скорей шприц свой!
Во всем нам помогал друг мой.
Он устал! — нужен бедняге покой!
Помоги ему — дело теперь за тобой.

Ах, мой друг! — все прошло!
Утро будет как стекло,—
солнечный свет...
А тебя — нет!

Вид твоего трупа меня огорчит —
еще до того, как петух прокричит.
Здесь управлял
ты, но пал
за капитал.
Теперь уж не встать,
навеки спать —
твой, знать, удел:
в деле судьбы
ты не преуспел.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ МОНОЛОГ ФРАНКА V, ПРЕДЧУВСТВУЮЩЕГО СВОЕ РАЗОРЕНИЕ


Всему конец! Я предан теми, чья
работа: ненавидеть и бояться.
Здесь, в сейфе, денежки еще хранятся —
вся давешняя выручка моя.
Банк в запустении. Кругом должник,
он стал вам пугалом, мои клиенты!
Уж с молотка урановый рудник
Пошел, а с ним — пять миллионов ренты.
Шкафы пусты. Кругом разор. О, кто —
незримый, ты, кто сам мне мнится в каждом!
Кто нас подставил так, что лишь на то,
верней, на ту, надежда , что однажды
Оттилия, гуляя, повстречала
среди девиц известного квартала.
Господь, нам помоги! — в мероприятье
что не осилит тысяча чертей:
по обряженью новой шлюхи в платье
приличия. Прошу ради детей!
Что днесь я сам! Но котик мой, но киска...
Достойны счастья Герберт и Франциска!
И радости! Сними же, Бог мой, Ты,
с них этот груз безвестной нищеты,
мне, знать, написанной здесь на роду,
с которой, гиблый банк закрыв, пойду,
еще, быть может, я от лютых бед —
к величественнейшей из всех побед.

Ведь о людской я все проведал злобе —
она всего лишь первозла подобье.
Мы только исполнители. Со дна
подъемлет нас и вновь из тьмы — на свет
бросает эта страшная волна.
 
О, Мёрике!
Довольно! Пора за дело!
Пусть нас ночь рассудит.
На все вопросы даст прямой ответ.
И будь что будет.
Ключи от сейфа собраны.
Но, мнится мне, не все...
У каждого — другой на подозренье.
Нет веры меж волков. Разъединенье!
Сам поспешу в подвал.
Понять мне нужно:
рай или ад судьбу мне нагадал
и безоружного ли встретит безоружный!

ЗОНГ О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПОРЯДОЧНОСТИ, КОТОРЫЙ ПОПЕРЕМЕННО РАСПЕВАЮТ СЛУЖИТЕЛИ БАНДИТСКОГО БАНКА, СОВЕРШАЯ ОГРАБЛЕНИЕ ХОЗЯЕВ


Жил заводчик там, где круг полярный,—
рыбий жир топил и продавал,
набожный был очень,— регулярно
сиротам и нищим помогал.
О, славное предание.
О, славное предание.
На севере, в Гренландии,
где день и ночь полярные.

А когда на бирже был обвал,
задарма все акции раздал,
стал безгрешным вовсе,
стал безгрешным вовсе.
Санитаром, говорят, служит он в Давосе.

Порядочность, порядочность —
не сон ли жизни это
и не тебя ли день за днем
мы от людей ждем тщетно!









Негр на юге жил у себя дома,
там, где речка Конго или Чад.

Белые пришли, напившись рома,
перебили жен его и чад.
Ужасная история.
Ужасная история.
На юге, там, где Конго, они, напившись рома,
убили всех односельчан; а он, потупив взгляд,
«аминь!» сказал
и вдаль пошел с молитвой, говорят.

О, мудрость несравненная!
О, мудрость несравненная!
Самим Спасителем в наш мир
он послан был, наверное.

Порядочность, порядочность —
не сон ли жизни это,
о, не тебя ли день за днем
мы от людей ждем тщетно!

Жил крестьянин где-то на востоке,—
хутор свой лелеял и жену.
Кроме них двоих, там только волки —
с голодухи воют на луну.
О, славное предание.
О, славное предание.
На востоке, во Владивостоке...
А слегла от немощи, одну
он не бросил,— к названному дню
сам позвал к той жинке,

сам позвал к той жинке
весь колхоз, не пожалев денег, на поминки.

Порядочность, порядочность —
не сон ли жизни это,—
о, не тебя ли день за днем
мы от людей ждем тщетно!

Некий проповедник жил в Чикаго,
был душою мягок, духом тверд,—
ближним и Всевышнему во благо,—
пел с бродягами среди трущоб.
Славнейшая история!
Славнейшая история!
В Чикаго, там, на западе, за океаном-морем.
Гангстера спасти от казни чтоб,
сам за того гангстера лег в гроб.
Жаль, нас не пожалел он,
жаль, нас не пожалел он:
на стуле электрическом за изверга сгорел он.

Порядочность, порядочность,—
не сон ли жизни это!
О, не тебя ли день за днем
мы от людей ждем тщетно!

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ МОНОЛОГ ЭГЛИ ТОГО САМОГО, БЫВШЕГО ЗАВЕДУЮЩЕГО ОТДЕЛОМ КАДРОВ БАНДИТСКОГО БАНКА, ОПУЩЕННОГО НОВЫМИ ХОЗЯЕВАМИ ДО ДОЛЖНОСТИ ШВЕЙЦАРА, ПРОИЗНОСИМЫЙ ВСЛЕД НИЗВЕРЖЕННЫМ ПРЕЖНИМ ХОЗЯЕВАМ, ОБРАЩЕНИЕ К ПУБЛИКЕ


Ступают вниз, витает над ними алкоголь,—
бормочет он из Гете; в глазах у нее — боль.
Низложен Пятый Франк!
О мир, замри хотя б на миг
в молчании и в скорби!
Он был пройдохой, право, но за ним
придут похуже негодяи вскоре...
О!., первые уже спешат сюда!
Позвольте же представить, господа,
вам новую дирекцию...
Шестого Франка поприветствуем.
Он — нынче власть! Так как
стал прежний нерентабелен бардак.
Убийства отменяются!
Теперь: процент — учет — доход.
Лишь честность нас действительно
к злой цели приведет.
Ну вот! Конец нашей истории.
Но я не кончил слова.

Пока делишками кишит наш мир,
всегда — опять и снова
меня к вам вытолкнет на свет —
вселенский торг.
Теперь мне время пол мести и обивать порог.
Но завтра же ваш счет подделаю
 
и еще в нынешнем финансовом году
вы того самого меня в моем, том самом, кресле
узрите. Я воскресну!
        Как — видите? — воскресли
все те, кого злой банк послал гореть в аду.

А потом, друзья, настанет
снова время палачей
для таких, как мы,—
       кто вздумал быть самих себя ловчей,
кто б, убийственно-логичный,
       ни вступал во власти дрянь.

Глянь налево! Глянь направо!
      Да куда угодно глянь!
Подставляй страну и даты...
Персонаж найдешь всегда ты.
И тогда затянет песню вновь
       с припевом подзабытым
тот, кто был собой доволен,
       и всевластным здесь и сытым:

На свете вещицы прекраснее нету!
Свобода — как ветер. Попробуй,— схвати!
Прикормят чуть-чуть, и уже на крючке ты;
рванешься на волю, а сам — взаперти.

Рванешься на волю, а сам — взаперти.

Берт Папенфусс

Из книги «MORS EX NIHILO»
ПРОЛОГ ПЕРЕД ЗАНАВЕСОМ

«шнапс быстр, пиво — долго ждать долива»


товарищи, в убежище скукотища,
друзья, измена везде и повсеместно, коллеги,
перед лицом в грязь лицом не ударим;
все дорожает,
мы же в соответствии
с целевой установкой группы
л понизим: капитал воспроизводим,
меется, господин,
«big bank take little bank»:
:стное из масс-мудия,
книговновещания, врадио &
нятое по телефаку, гробо-оптовля
Христограда имеет честь предложить
самозахоронения любых видов с соблюдением
всех формальностей,
при полном почтении к предмету,
заполнение формуляров и оформление,
венки, геральдические
прибамбасы, мандомурия и мемурары,
литпамятники, копи-райт,
по желанию заказчика —
услуги с выездом на дом:
модели гробов для кремации
1.398,00 dm цельнобрусовый дуб мореный:

сверхдешевая модель
для земляного захоронения, тип
«holger meins» от 123.456,78 dm,
цельнобрусовая
сосна, свинцовое покрытие:
морское захоронение
с пиратскими аксессуарами
(развеивание праха &
прощальный салют включительно)
от 2.634,55 dm:
в установленную стоимость входят: гроб,
крышка, подушка, рубашка, газовый пистолет,
1 экз. «пособие-инструктаж
по финансовым тратам»,
долгобросовый марш-паек, телефонный жетон,
шестибутылочный пивнабор,
презервативы, аптечка,
прощальный привет,
открытый концерт «hangdogs
on the anvil» (при благоприятной погоде
под открытым небом):

«там внизу в бункере
пульс жизни бьется наш
там внизу в бункере
ты все уже отдашь»


в установленную стоимость не включено,
однако по желанию клиента &
со значительной скидкой
производится: речь надгробная
акцентированно снижающая
ущерб нанесенный унизительными
укусиками подлецов, кроме
того проводится отрешение
от произведенного прежде крещения
посредством оговнения в купелях
увеселительных заведений и, наконец,
парадный выезд-кортеж в трабанананте-кабрио;
при себе необходимо иметь:
удостоверение личности,
свидетельство о рождении, водительские права,
брачное свидетельство,
свидетельство о расторжении брака,
личную учетную карточку, карту
медицинской страховки, кредитную карточку,
продленный полис
страхования смерти, документы удостоверяющие
права на место на кладбище &
при необходимости адресный лист
для извещения родственников;

инвалюта не принимается: не выпендривайся:

«кто стреляет закурить,
жди, попросит прикурить»

все сомнительно & лишь восторгая нет -
смерть сама по себе суть достойный предмет
& рк этим одним риск оправдывает

наши предпредки не оставляли грехам
мест на пространстве рекламном: и ни
нравам опасным игрищам зрелищам: знать
не знали распутных банкетств: проклинали
они роскошь: они и не вздумали бы содержать
сякого-крутого поэта: «он же пьет алкоголь
помногу в результате своих успехов»:
плоть сама воззовет к труду с потом & кровью:

картинка в манере шпицвега
про беднягу неле-по-эта

лягавая сука до самого утра
прелестница в пряжках лощеных потом

сегодня заслркит лишь жалкой улыбки:
на худой-то конечно у нас есть кормушка
культурный отдел городской, даже если
все сгнило и вонь, можно стать подло-дать
себя в администрацию стипендиатом в том месте
той жизнесреды где среди титек марцан-домов
ее выдохнешь, & не тухнуть в безвольной
позе бессмысленно: есть месячный грант:

стань сам хозяином своего предприятия: здесь на-
hier in the fucking suiciety of insaints:
хорош каждый грех коль в привычном
обличье явился и раз-
носторонний сюда из-за рейна к нам
с той стороны:
а дрочить хорошо — нет фашизму — рот фронт:
размотаем мотню:
постельное поползновенье в берлине:
светский скандал: трамвайноподножный ездун
из пристройных районов
блаженнопочивших «sex-pistols»
михель фаган проник сквозь многоструктурную
защитосистему, мимо двадцати двух летаргичных
телоблюстителей & число максимальное
служек криминимальных
в бусингемский дворец, чем поверг в изумленье
сонную старушавку в ее же опочивальне:

глянь на цены подружка, парнишка
глянь на индекс акцизный, старушка
глянь мертва пенсионная книжка

четверть часика только втюхивал наш бомжара
высочеству королевскому, что на диво
оставалась при этом спокойной:
«меня вовсе не удивило,—
по зрелом размышлении, впрочем, конечно, меня

удивило,— что она при том странно улыбалась,
я упоминаю обо всем исключительно в целях
полной достоверности.» только когда
тот в объяве попросил об цигарке
германокровная она так незаметно
позвонила прислугу: был пройдоха
тут же свинчен & ошкафован
на три месяца крытки:

«мерседес-бенц» на земле
на воде в поднебесье»

под землей под водой
& на небесах, возблагодарим

спеленутый вновь прибывший
клиент сгорел в клинике:
«психиатрическим пациентам
иногда бывает целесообразно
«поставить мушку», угрозить плетью,
кате-тер-р-ор-гано-терапия
& тер-пениес-санитария,
что, соответственно, означает
прикручивание к раме кровати, «фикс-а-к-ция»
на профессиональном жаргоне и под-

разно-вешивание «ку-ку-птенец»
или «ласточка» с тем, чтобы

попытки больных к побегам
посредством выламывания
арматуры кровати или хождению во сне были
своевременно и с успехом пресечены».

«они были духом слабы,
вконец лишены пониманья;
и не врубались совсем
в красоты красок и слов»,—
так о них значится в MEGA

существование в дальнейшем значения
не имеет, рекомендую не сохранять:
парень с кокой рке заявился: мвд расследует:
избы, в коих прятались жены и чада,
были взяты приступом
крестьянами и ополченцами:
жены и чада будучи исколоты и порубаны вилами
и штыками имели вид ужасающий:
некий малой 7—8 лет был побит столь зло,
что когда оною вознамерились перенести
от фридрихсфельде до шенеберга
то последний уже по дороге испустил дух:
по словам лицезревшего подданного одна из изб
была подожжена в то время
как в ней обреталась женщина
с двумя малолетними,
коии все вместе и сгорели заживо:

староста же при сем беспрестанно вопиил:
бейте в смерть! рубите в смерть! избы и хижины
полыхали еще и ночью: печальное состояние
95
в коем обнаружены были останки сих
пришлых людей цыган числом 26
не поддается достойному описанию: пламя пылает:
в подземельях срытых с земли крепостей, говорят,
извещают нас райские визионеры из тех,
кто увы не свернул & вернулся напрасно
долг справляя повылез отважно обратно текут
вино & вода, рапс, медовые пьяные речки:
бздеж и кремень среди еще жирных весен
слишком часто как какого-то отто
выносит к поносу:
день-деньской лишь в желаньях разочарованье,
а ночью ночной тот же все оборот отворот —
вот цена:
смерть вдохновения в сопле горячечном
лишь такой результат
всех посулов пустячного счастья:
бургундское право, а из прочих германских
оно симпатичнее право
многих, так вот так неохотно обычно

обращается к смертной казни,
но расценивает покушение
в качестве преступления,
коее положительным образом
должно быть наказано лишением жизни: напротив
закон аллеманов карает покушение
на блядовство только денежным штрафом:
должно быть
премногие галлы, являючись членами
меж людьми того племени,
повинны в избыточной мягкости оных:
а кроме — краткосрочные отпускники
крестоносных походов

истощали старинную ненависть
против срамных притязаний
как и прочих грехов, так как были сподоблены
вообще всех грехов отпущению:
так что преступник
пощажен был жестоким законом:
подвергался всего лишь
отрезанью волос, бичеванью, изгнанью
из мест обитания: согрешивший из знати
был обязан и вовсе носить только

знак наказания ножницы:
и сжимались тогда кулаки: плоть взывала:

кто берет в рот
слово «говно»
кошер не блюдет
кто берет в рот
слово «народ»
конечно врет
а кто берет
слово «структуры»
тот уже зажрался
& получит в грызло


Гюнтер Грасс

1 - СТРАНА НОЯБРЬ


Я  снова здесь, где все путем, и все — как надо,
в ботинках — задом наперед, сам выстроив преграды,
готов бежать отсюда, где считаюсь
говном, да, в общем,— этим и являюсь.

Все по-другому здесь. Да вот же, как на грех,
пусть мода и заменит джинсы — кожей,
все возвращается, и вновь похоже
на фото то, где вечен чертов Рейх.

Уймитесь, мертвецы ноябрьские! Забот
у нас, живых,— своих невпроворот!
Но эти — нет,— не те! А те опять проснулись.
Словно преступники, личинами махнулись.
Я здесь, где не прощен и не учтен еще
моей вины, долгов извечный счет.

2 - ПРОГНОЗ УРАГАНА


Вновь ураган. Прав метеопрогноз.
Жертв минимум, ущерб же материальный,
увы, значителен. Этот обвальный
шквал ширится, растет, будто психоз.

Вот рухнет марка! — обратится в горсть
медяшек жалких и бумажек мятых!
Тогда — прощай, ты, общество богатых!
Если, наглее, чем незваный гость,

укоренятся непогоды и приливы
здесь, словно СПИД, не знающий прививок,—
кровь разлагая, растворясь у нас в крови,
чтобы мы их, а не себя рке кляли!
Нет, это чересчур: вновь ураган! К нам в дом
врывается через любой кордон!

3 - ВНЕПЛАНОВОЕ


Газетку старую несет ноябрь по саду,
бьет ее холодом дождя и правдой града.
И борзопись о поисках эстетик
с газетой вместе ветер рвет. На этих

былых правописак — взгляни ты только:
вот с вожделением ждут «часа ноль», поскольку
ни самиздат и ни госбезопасность
в их жизнь уже не вносят смысл и ясность.

Понуро тащатся к чужому вернисажу,
и все надеются на новую премьеру,
и за грошовым пойлом балаболят в раже,
 
и вот та болтовня рке ползет по скверу,
рычит на площадях знакомый нам жаргон.
Тогда (внепланово) родится фельетон.

4 - ПОСЛЕ ПРИСТУПА


Страна — вся в насморке. Грипп входит в ноябре
во двор, приют себе находит в детворе.
И нам возвратной эпидемией грозят
микробы, мнившиеся мертвыми. Наш взгляд

тогда туманится, глаза слезятся, крови
боясь, бросаемся искать платки, салфетки;
старинный крик тот, плач, увы, нам вечно внове,
потом, хрипя, считаем капли из пипетки.

Проходит приступ. Кашель делается тише.
На этот раз, похоже, с потом вышел
злосчастный вирус, канул в мир легенд.
И в теле-диспутах — обрел свой happy end.
Там за студийными, сортирными закрытыми дверьми
дебаты: как людьё порой становится зверьми?

5 - НА ВИДУ


Спустись, туман! Нас спрячь, укрой навечно!
Тут нас застукали (хоть преступленья нет).
Наш пересоленный, прокисший винегрет
гостям предложен был, и так чистосердечно,

как лишь бывал министр Блюм в речах когда-то.
Но жили мы в кредит. Оплачен счет не нами.
И кто-то (Сам ли — Тот?) рке прозрел в тумане
грядущих выборов расклад и результаты.

Все разнаряжено, усреднено, вновь,— разом
всю классовую рознь забыв,— мы вместе.
Ни запашка,— (о нет!) — совсем не пахнет газом.
И третья лишь строфа звучит (чуть слышно) в песне.
Нам в стане победителей покойно и отрадно
жилось. Но бьет единство нас нещадно.

6 - ADVENT


Что будет дорожать: бензин, вся жизнь, кредит!
Шиповник в сквере ледяном один горит,—
на сером фоне — брызги красных клякс:
припомнишь летний секс, дни милых ссор и ласк.

Лишь час жила она восторгом и любовью —
ноябрьская страна. Все ложь, все стыд. И вот,—
не пенис,— бритое встает многоголовье
терзать, насиловать,— и крепнет, и растет.

А тот хитрит, тот разбирается в проценте
участия чужого в нашей ренте,—
им бы работать счетною машиной,—
но ухмыляются в молчанье за гардиной.
Снаружи Мельн — наш городишко славный
встречает праздник — как всегда нежданный.

7 - ЛИСТЬЯ ОПАЛИ


Пустой орех, ореха дерево пустое.
Полны корзины: мне чернильной чернотой
невинность скорченную пачкать. Из настоя
отвара горького здесь вечный причет мой.

Вот-вот заварится по новой эта каша.
Зальет асфальт бодягой социума. Или
неужто вечен островок — автостоянка наша,
останется? когда — вновь в ногу, как учили,

протопают безликие, опять пустым законом
пренебрегая,— экая помеха!
И руки вскинутся в приветствии знакомом.
И рев, влюбленный в собственное эхо,
заглушит — трах-тах-тах —
смешной далекий звук.
О! Слышишь, вновь упал орешек: стук!

8 - ПОЗДНИЕ ПОДСОЛНУХИ


В центр, в черное ноябрь бьет на свету
еще цветы, чей цвет смешно-убог.
Встают и никнут под дождем подобья,
и рифмы: «Бог» и сразу же — «надгробья».

Цветы мне истину оставят,— ту,
что, вырезанные из небосвода,—
где серый колер в вырезе сквозит,—
они несли нам весть, и текст гласит:

как муж с женой, живущие к разводу,
так люди и Земля брак кончат ссорой.
Был жалким урожай, добыча — скорой.
Чужим владев, придем без ничего.
Кто здесь цветы со зла казнил, того -
никем не зримая загонит свора.

9 - НАШЕ


Страна, в чьих песнях красота, точно в проспекте
рекламном,— к северным полям с холмов зовет,—
заселена до самых крыш уже. А тот —
укромный сгинул закуток теперь, где дети

от строгих взрослых прежде прятались; здесь нет,
нет больше тайны. Мы раскрыты. На весь свет
распахнуты; своим несчастием сосед
сочтет удачу нашу, глядя нам вослед.

Здесь, где мы в мире есть, тяжелой боли груз
с плеч свалим, раздобрев. Страдания надрыв
нам лечит рыночной свободы твердый курс,
даже с расплаты нашей цену сбив.
И горький труд клянет ноябрьская страна.
Но Страшным будет суд,— стократною цена!

10 - НЕСКОНЧАЕМЫЙ ДОЖДЬ


Страх неотвязен. И ноябрь — вечен.
Зачахли дни под мертвою листвой.
Мир в оторопи. Неподвижный вечер
собой заполнил времени бистро.

Домовладельцы — эти сплошь в испуге,
вчерашний помня брак и недоделки;
за ренту молодежь трясется. Слуги
народа в страхе множат посиделки

парламентских застолий. Ждет наград
шпана в цветастых галстуках. И рад
нахваливать всеобщих благ базар —
кто дух эпохи верно распознал,
где — с большинством в две трети — в страхе рабском
дурак рыдает под дождем ноябрьским.

11 - РАСТУТ УКРЕПЛЕНИЯ


Страна — кормушка для вороньих стай.
И ночь оглашена кошачьим ором.
Собачьи свадьбы под любым забором.
А мы опять — за всех плати давай!

Богатый наш кусочек многим лаком!
И входит в дом спланированный страх:
ноябрьская страна, стань неприступным замком,
и пусть трепещут — негр, еврей, феллах!

Границей Польша стать должна с Востока,
так нам велит история. Постройка
стен и фортов — любезная затея!
Лишь Гельдерлин среди валов и рвов
перепоясан, словно портупеей,
простой котомкой с томиком стихов.

12 - ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ


Я мчался в Польшу, взяв ноябрь с собой.
Что, если б польский мне до боли и до колик
был внятен, как приказ, уланов славший в бой?
(И я курил взатяг, всерьез, будто католик.)

Но, немцу, мне немецкий слог милей,
хоть льстила эта мысль,— сладка, будто елей,
а все бы — сквозь таможню да цензуру —
на рынок свой тащил я собственную шкуру.

Где по-соседски вместе вымокнув, до гроба
так в песне слиты мы, так сплавлены страданьем,
так влюблены тайком, при том — глухи на оба,
мы рядом, делая одним приданьем —
как в шрамах бьется боль надежды той, убитой.
Кругом — гробы! Гробы в День памяти раскрыты.

13 - КТО ГРЯДЕТ?


На светлой сини — ноября графит.
Подсолнух черный, как модель, один стоит.
Уже потухли и шиповника кусты.
Пустой орех — внутри пустой же высоты.

Безлиствен лес посереди земли.
Слышна — пока учебных стрельб — пальба вдали.
Туман от глаз упрятал рознь и срам.
Ах, так бы выключить грядущий ор и гам!

Сюда идущий множится, идя?
Запрогнозированный ураган
себя растратил каплями дождя.
В порядке скарб. Не подтекает кран.
Уже известно, чем одаривать кого.
И над Страной Ноябрь нависло Рождество.

Эрих Кестнер

РАГУ
fin de siecle


(Применительно к некоторым ночным заведениям)

Вам здесь, соблюдая приличья,
Не лезут в печенки и в сердце,
Но любят мужчины в девичье,
А девки — в мужское одеться.

Здесь в платьях вечерних юнцы кружат
С резиновой грудью. Плывет их дискант
Над негою томных пар.
Здесь дамы в смокингах; Санта-Клаус
Нежнее голосом, чем их бас
В тяжелом дыму сигар.

В размывах туши, в красках румян
Лица мужчин в зеркалах.
И юноша с юношей крутит роман,
А женщины — в женихах.

Здесь свальный блуд, здесь нет стыда,
Только черного сна провал.
Сам Данте от страха, попав сюда,
Сожрал бы весь их веронал.

Здесь хлев, где хозяином — скот. И ложь
Правдива, но правда лжива. Из рож
и тел вам рагу дают.
Здесь боль желанна, а счастье — грех,
И спереди зад, и ноги — вверх!
И волосы дыбом встают.

По мне, так спите хоть сами с собой,
Перелюбите весь Брема том,
Совокупляйтесь с ослом, с совой,
С сусликом. Что мне в том!

Но только не плачьтесь на целый мир
Об участи вашей навзрыд.
Поверьте, ребята, из всех ваших дыр
Гениальность, увы, не сквозит.
Впрочем, что-то я нынче сердит...

КОРОТКО ИИ ЯСНО
(Из эпиграмм)


УТОЧНЕНИЕ

Кому есть, что сказать, кой черт
выбалтывать все сразу!
Он в срок, что нужно, изречет
одною фразой.

ПРЕДНОВОГОДНЕЕ


Жизнь будет прекрасной?
                               Или ужасной?
Кто нам бы сказал!
Глянем правде в глаза:
жизнь ежечасно
жизнеопасна.

ИЗРЕЧЕНИЕ В КАЛЕНДАРЕ


Даже если идут не шибко дела у тебя, заучи: не всех вразумит и ошибка (как ни странно это звучит).

ПОСВЯЩАЕТСЯ СОКРАТУ


Хоть так все запутано, так все непросто,
но в каждой загадке уже есть ответ.
Задумайся только над детским вопросом:
«Что делает ветер, когда ветра нет?»

КОНСТАТАЦИЯ


Нам трудно. Любой знак судьбы
различаем весьма смутно мы.
Ах, откуда бы?!
Лишь паломник всегда
точно знает, куда...
Вера — знание, стало быть.

ОБ УБИЙСТВЕ И УМЕРЩВЛЕНИИ


Заповедь Пятая: чти ее!
Время, брат, не убий свое!

КРОТКИЙ


Я  заявить вам вынужден — сугубо,
чтоб разъяснить суть очевидных истин:
вам смысла нет показывать мне зубы,—
я не намеревался быть дантистом.

НЕБОЛЬШОЙ СОВЕТ ДАМОКЛУ


Вверх следует внимательней смотреть — на доски потолков и перекрытий. Знай: нашу нам уготовляет смерть не острота меча, но тонкость нити.

IN MEMORIAM MEMORIAE


Будучи таинством, с правом полным
память владеет людьми целиком:
забывший доброе будет —
злобным;
плохое —
останется дураком.

ТОСТ ЗА ДАМ В ЯБЛОНЕВОМ САДУ


Казанова, лукаво взглянув на гостей:
«Полагаю я истиной
(хоть взгляд, может быть, есть иной),
женщины — как те яблочки, что меж ветвей:
всех красивей — не обязательно всех вкусней!»

ЖИТИЕ МАНИКЮРШИ


Подражание Г. Гейне

Она была дама-хватальщик.
К тому же — отнюдь не из знати.
Бывало, протянут ей пальчик,—
всю руку по локоть отхватит.

СКРОМНЫЙ ВОПРОС


Человек нам — разве не мучение?
Разве не страдаем, возлюбя?
Вопрошающему, мне прощение
дай, Господь! Пусть даже нет Тебя!

ВАРИАНТ «ПРОЩАНИЯ»


к бы вершины не достиг
ты, веря в идеалы!
Не то похожим станешь вмиг
на всех, кого попало.

ГРАНИЦЫ ДЛЯ МИЛЛИОНЕРА
(Из «Аксиом бедняка»)


Когда бы он для куража
бифштекс из золота сожрал,
не слишком бы
жалел о том,— но
жаль, золотишко
не съедобно.

СЛОВО — СЕРЕБРО


Лучше, друг, закрой свой рот,
коль на целый мир сердит ты:
только насмешишь народ,
болтовней по горло сытый.

ОСЕННИЙ АНЕКДОТ


Старик, выйдя с кладбища, сыну:
«Сын мой,
не знаю даже, как поступить.
Собственно говоря, назад — домой —
я бы мог уже не ходить».

В КНИГУ ОТЗЫВОВ СОВРЕМЕННОСТИ


В державе нашей жить безобидно:
«Как глупо!», если не «Как не стыдно!».

ВЫСТАВКА АВАНГАРДНОГО ИСКУССТВА


По залам ходят зрители
и млеют от восторга.
Так то ж — не посетители:
сплошь авторы, и только.

АГРЕГАТНЫЕ СОСТОЯНИЯ


Как судья, поэт в молодости
от нас требует строгости.
Позже, став сострадательным,
хочет быть адвокатиком.

ПРО НЕКОТОРЫХ ПИСАТЕЛЕЙ


Пережитое лишь переживая,
они его не свозят к жерновам.
Не зерна золотого урожая,
лишь чувств ростки показывают нам.
И все в таком малосъедобном виде
читателю кидают: «Нате, жрите!»

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ КАК МАТЕРИАЛ ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА


(из великогерманской теории искусства)

Пафос эпохи пой! Будь правдив и неистов,
отображая свершений и помыслов стать.
Не обижай только служащих и трубочистов,
не унижай почтальонов и артиллеристов,
негров, братву, егерей, телефонистов, таксистов,
не оскорбляй поваров. И убийц. И дантистов...
Любая из гильдий жалобу может подать..

СЕБЕСТОИМОСТЬ ТРАГИЧЕСКОГО


(из великогерманской теории искусства)

В крови герой собственнолично?
В конце трагедия? — отлично!

HAPPY END — И ДЕЛО В ШЛЯПЕ


(из великогерманской теории искусства)

Сдружились двое, кончив брань?
В конце идиллия? — ну и дрянь!

НАПОМИНАНИЕ О СКРОМНОСТИ


С истиною не поспоришь
(хоть ее нету печальнее):
мухи-поденки всего лишь
мы на стекле мироздания.
Нас отличает немногое
(и то — только внешнее, право):
муха — она шестиногая.
Ног наших — максимум пара.

ГРАНИЦЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ


Солнце на небе ли, звезды, затмение:
темень в туннеле — без изменения.

ТОЖЕ ОТВЕТ


Тот, у кого хотел узнать:
«Зачем обманывают люди?»,
ответил: «Правду ли сказать? —
так ложью будет...»

ТРЕБУЮТСЯ КОПЕРНИКОВСКИЕ ХАРАКТЕРЫ


Когда бы подумал чуть-чуть о том
любой человек, что стоит он вечно
на шаре; что ночи и дни волчком
тот шар кружится; что сам он — нечто
вообще полжизни вниз головой
висящее — в черный и звездный купол,
где держит Земля путь расчетный свой,
когда бы хоть чуть человек подумал,
короче, о том, что и так известно,
то стал бы тем, кем мечтал быть Кестнер.

ИЗ ЦИКЛА «ТРИНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ»
АПРЕЛЬ


Словно бы пальцами в стекла оконные
Дождь ли стучится? пасхальный звон?
Год, молодея, взрослеет. Гармонии
Полон противоречивый закон.

Будто с распухшею левой щекою
В желтой косынке своей луна,
Должно быть, сама себе мнится смешною.
Март снова оставил ее. Она
Туда отправляется, где теперь
В мире хозяйничает апрель.

Как из тюбика краску —
На травы мягкий ворс,
Поначалу с опаской
Заяц высунет нос
Из норы, как из сказки.
Что нам нынче принес
Этот заяц на Пасху?

Будет в комнатах запах старинный и сладкий.
В дом с повадкою робкой
Прокрадутся украдкой,
Принесут с собой зайцы мармелада коробки,
Разноцветные яйца, марципан, шоколадки.

И помчатся ночные часы за часами
В разноцветное время, и комнаты сами
По себе наполняться начнут чудесами.

Кто гостинцы в гостиной
Спрятал в старом шкафу,
Там, на полке каминной,
Под сервант, за софу?

Но лишь крик петушиный
Заячью стайку спугнет,
Слуховое оконце первым солнцем сверкнет,
И зеленое пламя пройдет по гардинам —
Человек одинокий у садовых ворот —

Он устало зевнет, он промолвит: «Ну вот,
И еще раз весной год окрасился длинный...»
В целом мире большом больше нет ничего,
Что б еще удивило ею самого.

И не видит он кисточек тех, что случайно
В нежных травах зеленых у него под ногой
Обронил, знать, какой-нибудь зайчик пасхальный,
Пробегая домой.

МАЙ


В двуколке, разодет под стать повесам,
Вдаль катится — в руке букетик лет —
По долам царства своего и весям
Май — Моцарт всех каникул и календ.

Весь мир цветет. Май лишь благословляет
Небрежным жестом продолжать... Поет
Лазоревка и зяблик вслед, и залит
Лазурью беспредельный небосвод.
 
Его завидя, яблони по селам
Цветут, краснея, в садиках простых,
Березы книксен делают, веселым
Концертом его чествуют дрозды.

Он едет вдаль. Пастель. В благоговенье
Снимает шляпы радостный народ.
И время тонет в мареве сирени.
О, если б только маем плыл весь год!

Но счастье и беда — друг другу сводни.
Пух с тополей... Нам вспомнится зима,
Кто в «завтра» наше превратит «сегодня»,
И радость — в грусть. И прослезится май.

Промолвит: «Туча? Здесь? — Небес ошибка!
Я к вам вернусь. Я всех попомню вас!»
И будет долго плыть его улыбка.
И как двуколка — скроется из глаз.

ИЮЛЬ


Над кварталами — тишь. За предместьями — лес.
Люди города рвутся в дорогу —
Кто пешком, кто с плацкартами спальных мест.
И селяне внаем весь пленэр окрест
Сдают и гребут помногу.

Предлагается небо, морской прибой
И на набережной оркестр полковой,
Вид на поле (коровы по краю).
И гудит, и снует лимузинов рой,
Но никто не найдет, как дорогу домой,
Путь к потерянному раю.

Вот пшеница растет: подрастает нам — торт,
Колосится и пряник чайный...
Вот неслышная ящерица прошмыгнет;
Примут грузные тучи шум ливней на борт,
Всплески молний, говор громов... Но спорт
Важней человеку: там яхт-клуб да корт.
И к чему ему чудо тайны!

Он берет этот мир, как рекламный альбом,
Как открытки фотопейзажей.
Но природа с улыбкою всех в свой дом
Пускает и, зная разгадки, ждет;
Твердо верит: время переживет
И уикэнд, и каникулы даже.

Знает также: уже в ста шагах от межи
Сказка дивная оживает.

Растрепались волосы, мак дрожит:
Только двое, — ни зла пока нет, ни лжи.
И не цены — вверх-вниз,— но из золота ржи
Только жаворонки взлетают.

Спит девчонка с блаженным лицом. Над ней —
Небо, пчелы гудят. Лишь другу —
Сорванцу — отныне искать путей,
Да идти в этот лес вечных светотеней,—
До конца стихов, как в стихах давних дней
Уходили походом к Югу.

АВГУСТ


Год взмахивает острою косой,
Что твой косарь, дней валит вереницу.
Тот, кто посеял, жнет
И новых всходов ждет.
Все кончилось, мой друг. Все вечно длится.

Из-за ограды словно смотрят вдаль
Штокрозы в ломких платьях. А на лицах
Шатеночек-подсолнухов вуаль.
Они в пути. Мне грустно. Так вот жаль
Красоток отпускать одних в столицу.

Уехали! Когда? В какой из дней?
Дни так сверкали золотом штакетин!
В ночь, может быть, отправились? Во сне?
Когда от липы сладостный ко мне
Тот, с привкусом прощания, шел ветер?

Что ж, пусть твердят вновь кипы этих книг,
Что есть пределы даже для вселенной,
Там, где неразличимы метр и миг.
Но таинства никто ведь не постиг
Здесь истины простейшей и нетленной.

Везут в сентябрь снопы, к дождям косым.
И дух в полях — ромашковый и мятный.
И тишина слышна, и воздух зрим.
Как мал наш мир! И как в сравненье с ним
Гармония его же необъятна!

Все кончилось, мой друг. Нам добрых снов
В краях бесслезных день сулить готов.
Но лишь звезда сорвется вниз, как птица,
Вновь загадай желание. Без слов.
Все кончилось, мой друг. Все вечно длится.

СЕНТЯБРЬ


Сентябрь — прощанье со штандартом:
Синь сливы и желтофиоль.
И эти астры — клумб кокарды.
И рядом клевер — трав король.

Прощанье с музыкой. Раздолье:
Крестьянский пир, осенний сход;
Звук колокольчиков, что в поле
Обронит, возвращаясь, скот...

Прощанье с запахом блаженным
Той детской кухонной поры:
Тазы с вареньями и джемом;
Из листьев дымные костры.

Пивные кружки, смех, вкус хлеба,
Столы, петух на вертеле...
Качели рвутся, рвутся в небо,
Но слишком преданы земле.

Скворцы спешат на новоселье.
И бабье лето у ворот.
Прощанье в грусти и в веселье,
Где вновь — в круженье каруселей —
Что мнилось прошлым,— настает.

ОКТЯБРЬ


На прогулке мерзнет время.
Все прошло. Все впереди.
В цвете, зябнет хризантема.
На прогулке мерзнет время.
Мальчиком за ним иди.

Вдаль, без устали, смелее!
До последних сил и дней!
Не кляня! Не сожалея!
Виновата ли аллея
В цели давешней твоей?

Не просись уже обратно.
За труды твоих дорог
Эти розы ли не плата?
Разве осень виновата,
Что зима придет в свой срок?

Вдоль проселка, за поляной
С желто-красною листвой,—
Знать, для нежных великанов,—
Роща — что букет тюльпанов...
Но вперед! Не стой, не стой!

Кавалер — злой ветер — вертит
Падших листьев хоровод:
Веселятся в пляске смерти.
Год — он дирижер в концерте,
Тот, кто голос твой ведет.

Как туман, тебе навстречу
Выплывет твой чудный край:
Эти рифмы — воздух речи,
Там, где,— слышишь,— время шепчет:
«Умирая, воскресай!»

НОЯБРЬ


О, этот месяц! — давняя беда,
Когда влетел в мир красок ветер шалый,
И плакал лес, что смыла их Державу,
Словно слезами, серая вода.
Ноябрь — траур, креп, печаль, беда.

Ворота кладбищ — настежь! Череда
Венков плывет среди повязок черных.
Везде живые поминают мертвых,
И в церкви хор поет. И сквозь года
К нам возвращается ноябрь — беда.

Чем обладал, узнаешь, навсегда
Того лишившись. В мире — дождь и ветер.
Уже молчат друзья. И все на свете
Однажды также сгинет без следа.
Ноябрь — траур, боль, печаль, беда.

ЯНВАРЬ


Год маленький еще, он в колыбели.
Старик мороз ушел, но у дверей
Дух пряников в дыхании метелей.
Год маленький еще, он в колыбели.
Смотри в окно и медленно старей.

И мерзнет дрозд, и нищенствует ворон,
И человек — с блаженною нуждой.
И в голом поле стог — один, как воин.
Мир обеднел, он снежно-бел и черен,
И молит красок: красной, золотой...

На льдах зимы свистящим крысоловом
Весь день танцует с детворой январь.
Ночей часы под стать огромным совам
Назад плывут. И утро с каждым новым
Взрослеет утром, как вчера, как встарь.

Плывут туман и снег. Над этим флотом
Не властны ни таможня, ни приказ.
И радио о нем по всем широтам
Вещает: с ним, мол, лучше станет что-то.
Все в мире лучше станет, кроме нас.

Год маленький. Еще он в колыбели.
Сто тысяч лет спит под метелью год.
Что снится ему: мир? войны шинели?
Он маленький еще. Он в колыбели.
Он через год умрет.— Сейчас,— вот-вот.

НЕСЛЫХАННЫЙ РАССКАЗ


(Из стихов Эриха Кестнера для детей)
 

Есть у меня племянник, тот,
кто в старом Дрездене живет,
кто вечно в ссадинах сплошных,
кто «ихний» пишет вместо «их».

Короче, мальчиком примерным
назвать нельзя его, наверно.
Но я с племянником дружу.
Когда я в гости прихожу,

он тут как тут. Уже у двери
меня встречает: «Дядя Эрих!»
И, не давая снять пальто,
сейчас же спрашивает: «Что

придумывать се годя станем?»
И, сев с ним рядом на диване,
тогда рифмую шутки ради.
Иначе — ну какой я дядя!

С ним мы смеялись, веселились...
Как шутки в книжку превратились,
мы не заметили и сами.
Открой ее и смейся с нам!

АРТУР С ДЛИННОЙ РУКОЙ


Я неслыханный рассказ
расскажу тебе сейчас
об Артуре-шалуне,
с малых лет знакомом мне.
Был резвее всех Артур.
А теперь он вечно хмур.
Что с Артуром приключилось?
Вот послушай, сделай милость.

Раз сестра его Гертруда,
взяв билет до Букстехуде,
поспешила на вокзал.
Он сестренку провожал,

чемодан поднес к вагону,
теткам передал поклоны.
Поезд дрогнул. И она
на прощанье из окна

руку подала Артуру.
То ли в шутку, то ли сдуру,
но ее ладонь в ладони
он своей зажал. В вагоне

вдаль Гертруда уезжала
от застывшего вокзала,
где Артур стоял упрямо.
А рука с вагонной рамой


так и мчалась, удлинялась...
Тут Гертруда испугалась!
Голосит, словно певица!
Метров, думается, тридцать

(двадцать — рк наверняка)
стала мальчика рука.
В поезде стоп-кран нажали.
Шум и гам. Артура сдали
 
полицейским. Но те сами
только развели руками.
И, чтоб сплавить с рук долой,
отвели его домой.

Что за жизнь! Пришлось Артуру
за гроши в домах культуры
руку складывать, как шланг.
(Правда, был всегда аншлаг.)

Он и мелкие услуги
исполнял: закрыть фрамуги
и почистить люстру в зале
его часто приглашали.

Все бы ничего! Лишь ночью
с той рукой беда! Воочью
видел я, как меж ветвей
вдруг под тяжестью своей


падает она порой
вниз, до самой мостовой.
И ему щекочут пальцы
местных скверов постояльцы,

или в ноготь клюнет птица...
И тогда тревожный снится
сон Артуру моему.
Посочувствуем ему!

РАЗЛОМАННЫЙ МОТОЦИКЛ


Есть брат у маленького Макса,
а у верзилы брата Франца
есть новый мотоцикл с коляской,—
блестящий, быстрый — словом, сказка!

«Вот это,— скажешь ты,— удача!»
Все так. Но вот ведь незадача:
еще (зачем — нам неизвестно)
у Франца есть его невеста.

Весь день не отстает от брата
наш Макс: до речки и обратно
ему бы хоть разок промчаться.
Брат Франц всегда кивает братцу,

но стоит фройляйн появиться,
ее — в коляску, сам садится
за руль, жмет газ, и до свиданья!..
Им Макс придумал наказанье.

«Заслуживают страшной мести
неверный Франц с невестой вместе.
Быть в дураках — кому охота!» —
так думал Макс. И вот работа

пошла: подвески, гайки, втулки
винтил, пилил, пока от люльки
сам мотоцикл не оторвался.
Но вот хитрец! — Макс сделал так все,

что были вовсе не видны
плоды тех дел со стороны.
А сам смотреть, что будет, рядом
встал с мирным видом, кротким взглядом.
 
Впервые ждал, он в нетерпенье
несносной фройляйн появленье:
как та в коляску заберется,
как Франц нажмет педаль, рванется...

Но тут, прервав его мечты,
вдруг вышел брат: «Макс, знаешь, ты
со мной поедешь, если хочешь.
Там у нее... она... а впрочем,

я сам не знаю, что она...
Садись в коляску, старина!»
Наш Макс с досады онемел.
Но делать нечего — он сел

покорно в люльку, полный газ
нажал, вскочив в седло, брат Франц
и укатил. А Макс понуро
сидеть остался у бордюра.

Слов нет — урок ему жестокий.
Но есть ли смысл в таком уроке?
Любой, кто яму роет братцу,
рискует сам в нее попасться.

УРСУЛА В ВОЗДУХЕ


Знают взрослые и дети:
из всего, что есть на свете,
уж конечно, лучшее —
шарики воздушные.

Они пестрые, во-первых,
во-вторых, купаясь в ветрах,
в небо поднимаются...
Тут мне вспоминается

случай с Урсулой один.
Кноль, почтенный господин,
выпивоха был известный,
продавал товар чудесный,

привязав на длинный шест
штук примерно — сорок шесть.
А поскольку Кноль шатался,
то и сам за шест держался.

Выждав миг, из-за угла
выбежала Урсула,
шест схватила, Кноля ткнула,
и ее... как ветром сдуло.

В направленье ближних звезд,
ухватившись, как за хвост,
выше, выше уплывала
и из глаз совсем пропала.

Словно груза полный тюк,
в Африку шары, на юг,
Урсулу несли неделю.
Ее пальцы онемели.

Ну-ка, Урсула, взгляни-ка:
озеро там — Танганьика,—
ох, глубокое! — держись!
Не дай Бог сорвешься вниз.
 

Вышли негры, и копье
полетело вдруг в нее,
камни, стрелы, топоры.
И полопались шары.

Ближе, ближе, ближе негры...
Тут ей изменили нервы,
и без чувств под крик и гам
приземлилась к дикарям.

Сделать думали жаркое.
Но им варварство такое
запретил и в жены сам
взял ее их вождь Вум-Вам.

Урсула жива! Поверьте!
Вот что значится в конверте,
мне пришедшем на неделе:

«Хоть они меня не съели,
я тут на жаре поджарюсь.
Заберите!» Дальше — адрес.

ИСТОРИЯ С КЛЕЦКАМИ


Был Петер страшным хвастуном.
Быть может, знаешь ты о том,
мой друг, кою так называют?
Хвастун — кто вечно обещает,

не исполняя ничего.
Бывало, спросит Курт его:
«На сколько можешь прыгнуть, Петер?»
А тот: «На двадцать один метр».

И так во всем. Он врал исправно
всегда, везде. И что забавно:
любым подобным чудесам
в конце концов он верил сам.

Раз о еде заговорили.
Кого, когда и чем кормили.
Он всех окинул важным взглядом:
«Я клецек ем — штук триста кряду».

Вот смех! А он добавил просто:
«Могу и триста девяносто!»
Все хохотать. Тут, как на горе,
воскликнул Курт: «Не сможешь! Спорим!

И если по рукам ударим,
карманный ставлю свой фонарик!»
Кухарка замесила тесто
(хотя она-то, если честно,

терпеть тех клецек не могла).
Все сгрудились вокруг стола
обеденного, за которым
удобней наблюдать за спором...

Еще на третьем на десятке
все было с Петером в порядке.
И лишь когда штук сто он съел,
заметил Курт: «Ты растолстел!»

А Петер ел. И сам он скоро
решил: «Не выиграть мне спора!»
Но только снова сделал вид,
что не унялся аппетит.

За клецкой клецку в рот он клал все,
и клал, и ел, и раздувался,
как будто шар, набитый тестом.
Жевал. Уже пиджак стал тесным.

И пуговицы отлетели.
Потом вдруг щеки побледнели.
Под стол, издав утробный стон,
с двухсотой клецкой рухнул он.

Кричит кухарка Хильдегард:
«О, Боже, у него инфаркт!»
Но просто клецки, словно колья,
у Петера застряли в горле.


И врач из службы неотложной
сказал: «Конечно, случай сложный...»
И, извлекая клецек пару,
добавил: «Без стационара

не обойтись, боюсь...» Но нынче
весьма недешев курс больничный.
Так хвастовство теперь у нас
еще и дорого подчас.

***


Герр Нитенфюр, тому два дня
почтив присутствием, меня
застал за письменным столом.
«Вы пишете?! Зачем? О ком?»

«Я для детей,— был мой ответ,—
пишу. А почему бы нет?
И я когда-то был мальчишкой.
И сам любил стишки да книжки.

Хоть доктор Краус и полагает,
стихов, мол, нынче не читают».
«Как? Для детей! Стихи! Я лично
считаю это неприличным'* —

сердито гость вскричал. До двери
его я проводил, заверил,
чтоб успокоить, на прощанье:
«Впредь это дело прекращаю!»

Но только он меня покинул,
поближе стул к столу придвинул:
писал весь день, потом другой...
И вот стихи — перед тобой.

ПРО СМЕШИНКУ


Так с тобой уже бывало,
чтоб смешинка в рот попала?
Не знаком ты (только честно
мне признайся, как мужчина)
с хохотом, что повсеместно
носит имя «безпричинный»?

Отчего он происходит?
Ничего смешного вроде.
Пауль сидел напротив Фрица.
В пол смотрели. Веселиться
нету поводов особых.
Вдруг улыбки на их лицах.
Тут как засмеются оба!
 

Что за чушь! Вот незадача:
не поймут, кто первый начал.
Хочет Пауль остановиться,
но посмотрит он на Фрица,
пуще прежнего зальется.
А тот к брату повернется —
сам хохочет, чуть не плача.

Отвернулись друг от друга.
Только так — еще смешнее!
Им от смеха сводит шеи!
Мама в комнате соседней
крепится из сил последних,
чтобы не расхохотаться.

Смех — он как бегун по кругу:
каждый миг готов сорваться.
Но как может он начаться,

так и выдохнется вдруг...

АРНО ПОБИВАЕТ РЕКОРД


Плыть посуху — великолепный спорт!
Без лошади скакать довольно сложно.
И без земли не побежишь. Но можно
и без воды побить по плаванью рекорд.

Когда, на стуле лежа животом,
руками машет Арно и проворно
под ним ковром взбивает Густав волны,
я убеждаюсь в том.

А все вокруг — болельщики. Вот взрыв
сейчас раздастся радостных оваций.
Арно на финше! Он должен постараться,—
он непременно выиграет заплыв.

А напоследок Арно по волнам
канал переплывет. И вот — побит рекорд!
Плыть посуху — великолепный спорт!
Попробуй, друг мой, сам!

КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ


Вы капитан? Вам хочется поплыть
в Саргассово ли, в Мраморное море?
Пройти Суэц, Босфор? Но, как на горе,
нет корабля? Что может проще быть!

Переверните стол, поставьте стул
(он станет вашей капитанской рубкой),
газету папину сверните трубкой
и как в трубу смотрите на Стамбул.

Пусть вымпелом над вами — мамин плед,
а мачтою скрипучей станет швабра.
Готово! На борт поднимайтесь храбро,
вам Герта с берега помашет вслед.

Ждут Лиссабон вас и Малага, там,
как складки по ковру, гуляют волны.
Пусть простыня, что парус, ветром полный,
уносит вас навстречу всем штормам.

А если качкою измождены,
измучаетесь вы морской болезнью,
то вам, конечно, побродить полезней
 
по берегу какой-нибудь страны.

И там, где книжный — в кабинете — шкаф,
вы на него, как на скалу взойдете
и, если папы нет на горизонте,
произнесете: «Ах, какой ландшафт!»

Раздастся Герты или тигра рык.
Там за гардиной, знать, таится кто-то!
Тогда идите смело на охоту:
трофеем будет мамин вам парик.

Вернувшись, как томила вас жара,
как дикари приговорили к смерти,—
вы все расскажете притихшей Герте.
Но это будет уже новая игра.

ФРИЦ-ПОБЕДИТЕЛЬ


Знавал порою я мальчишек,—
известных, может, и тебе? —
бить безнаказанно привыкших
тех, кто их младше и слабей.

Такой, лишь мелюзгу завидя,
сейчас же корчит силача,
но стоит только равным выйти,
задаст в испуге стрекача.

Подобным типом неприятным
Адольф прослыл на весь квартал.
Проходу маленьким ребятам
день изо дня он не давал.

Тайком тузил, крутил им руки.
И был героем хоть куда!
Среди же сверстников в округе
смиренным слыл он. Как всегда...

Но клин-то вышибают клином!
Вот как-то в дом однажды наш
семейство Боков с Фрицем-сыном
на третий въехало этаж.

Фриц мальчик тихий. Раз под вечер
во двор из дома вышел он.
И туг Адольф ему навстречу:
«А ну, пошел отсюда вон!»

И начал сразу драться. Скоро
на шум привычный детвора,
конечно, посмотреть на ссору
сбежалась со всего двора.

Адольф любимым занят делом:
знай лупит Фрица. Только вдруг
тому, видать, поднадоело,
и крикнул Фриц: «Все! Хватит, друг!»

И кулаком Адольфу в челюсть
как двинет! «Это — апперкот!»
Адольфу туг же захотелось
домой в кровать. А Фриц все бьет:

удары сыплет слева, справа
и не дает передохнуть.
Ребята смотрят: вот забава!
Адольфа им не жаль ничуть.
 

Что делать бедному? Он в слезы...
Фриц мельком оглядел ребят
и напоследок молвил грозно:
«Внимание, сейчас — нокаут!»

И, став уже к Адольфу в профиль,
как будто был уйти готов,
вдруг справа так влепил Адольфу,

что рухнул на асфальт Адольф.

Словно сразили десять молний —
лежит, открыть не в силах глаз.
А Фриц сказал: «Теперь спокойней,
надеюсь, станет он у нас».

ФЕРДИНАНД И ПЫЛЕСОС


Вещей важней на свете нет,
чем всякие машины.
Будь то приемник, будь мопед,
где что включить, как сделать свет —
все знать должны мужчины.

Вот, денег накопив, принес
отец из магазина
домой отличный пылесос;
жаль, одного в тот день пришлось
оставить дома сына.

А Фердинанда агрегат
совсем лишил покоя.
Семнадцать раз включал подряд,
пропылесосил наугад
и обувь, и обои.

Взметнулась пыль по всем углам,
светильник покосился,
задребезжали стекла рам,
куда-то стол поехал сам.
И пылесос взбесился.

Летят шнурки, горшки, поднос,
гардины и бумаги.
Исчез ковер. Домашний пес
вскочил, но рявкнул пылесос,
глотнул — и нет бедняги!

Что пес! Отец пришел, и вот —
вмиг без сапог! Похоже,
железный рот уже зовет
к себе теперь его живот
из пиджака. О, Боже!

Все стены ходят ходуном,
скривились половицы.
В осколках люстра, окна; дом
вот-вот и рухнет; сбились в ком
постели. И стучится

из спальни мамин гардероб...
Но тут уж рассердился
отец всерьез: в охапку сгреб
и за окно злодея, чтоб
хоть там угомонился.

Погиб бесславно аппарат
под колесом трамвая.
Отец сказал: «Ну и салат!»,
 
бросая на руины взгляд
и галстук поправляя.

ДУРНАЯ ИГРА НЕ ДОВОДИТ ДО ДОБРА


С Кларой Клаус по зоопарку вместе
ходят долго, в зоопарке ведь
сто животных, а может быть — двести,
и каждое нужно рассмотреть.

Тот — с рогами, та — в чудесных перьях,
с хоботом этот, и всякий раз
Кларе все таблички на вольерах
важно вслух прочитывает Клаус.

А от клетки, где жирафов пара
гуляет мирно, метрах в пяти,
Клаус, конечно, маленькую Клару
ну никак не может увести.

Клаус поднял камешек с дороги,
размахнулся — и, прищурив глаз,
метко бросил длинному под ноги.
Клара сразу вскрикнула: «Ну Клаус!»

А ему понравилось дразниться:
бросил снова — хочет он понять,
почему жираф совсем не злится?
И хоть Клара просит перестать,

выбрал камень Клаус потяжелее,
но не видел, не услышал сам,
как две длинных из-за прутьев шеи
наклонились к двум его ушам.

Слева, справа — будто по команде,
ухватили, — тянут будто за канат.
С перепугу с головою в платье
спряталась Клара аж по самый бант.

Клаус кричит, как будто его на кол
посадили. Но как ни голосил,—
больше, мол, не буду! — как ни плакал,
тащат вверх его изо всех сил.

«Сторожей кличьте! Пусть несут ружья!!» —
Клара торопила. Но уже
от зубов жирафьих Клауса уши
стали вдвое больше слоновьих ушей.

Сторожа смеются, и в вольере
каждом лают, мяучат и ржут,
глядя на такое зрелище, звери.
А уши у Клауса все растут!

Но тут вдруг ружья грянули в воздух,
в страхе звери отпрянули враз,
и с жирафьего со вето роста
под ноги Кларе свалился Клаус.

Клара смотрит: стали словно флаги
Клауса уши,— теперь следить
должен он, бедняга, чтоб при каждом шаге
самому на них не наступить.



Клаус! Что скажут тебе мамка с папкой!
Станут уши мерзнуть в декабре.
Их не спрячешь от дождя под шапкой…
Мы же вот что скажем детворе:

 
достоверный этот случаи учит
и тех, кто взрослый, и малышей,
что животных беззащитных мучить
неполезно очень для ушей!

СПРАВКА ОБ АВТОРАХ И КОММЕНТАРИИ

1. Алоиз Градник


Алоиз Градник (1882—1967) — словенский поэт.
Переводчик китайской, итальянской, испанской лирики.
С русского языка Градником переведены на словенский, в частности, рассказы М. Горького.
Сонет из сборника «Арфа под ветром», 1954.

2. Георг Тракль


Георг Тракль (1887—1914) — австрийский поэт.*
Автор книг «Стихи», 1913, и «Себастьян во сне», 1915.

3. Ганс Кальтнекер


Ганс Кальтнекер (1895—1919) — австрийский поэт (уроженец Баната — ныне Румыния).
Сонет переведен по изданию «Поэзия и драмы», Берлин—Вена—Лейпциг, 1925.

4. Александр Лернет-Холения


Александр Лернет-Холения (1897—1976) — австрийский поэт. Драматург, критик.
Стихотворение по изданию 1956 г.

5. Рудольф Фельмайер


Рудольф Фельмайер (1897—1970) — австрийский поэт. Литературовед и издатель.
Стихотворение из сборника «Венский некролог», 1962.

6. Густав Крклец


Густав Крклец (1899—1977)— хорватский поэт.
Публицист, переводчик мировой, в том числе русской, поэзии. Первым (в 1924 г.) среди южных славянских поэтов перевел стихи Сергея Есенина.
Стихи из сборников «Дары для Безымянной», 1942, и «Темница времени», 1942.

7. Герман Гессе


Герман Гессе (1877—1962) — немецкий поэт.
Известный прозаик и публицист.
Стихотворение «Сон» — одно из стихотворений цикла, включенною в роман «Игра в бисер», 1942.

8. Рудольф Хенц


Рудольф Хенц (1897—1987) — австрийский поэт.
Прозаик, журналист, литературный критик и редактор.
В Клостернойбурге (Нижняя Австрия), будучи в период Второй мировой войны лишен нацистами возможности литературной работы, реставрировал витражи собора.
Стихотворение вошло в сборник «Слово во времени. Стихи двух десятилетий», Вена, 1945.

9. Вильгельм Сабо


Вильгельм Сабо (1901 —1986) — австрийский поэт. Был столяром, лесорубом. На протяжении многих
лет работал учителем в деревнях и местечках; директором сельской школы. Будучи уроженцем Южной Австрии, широко использовал в стихах региональный диалект немецкого языка. Как переводчик поэзии более всего известен книгой переводов из Сергея Есенина «Печаль полей», 1970.
Стихи переведены по изданиям 1954 и 1965 гг.

10. Теймураз Абуладзе


Теймураз Абуладзе — грузинский поэт.
Стихи написаны не позднее 1985 г. Мцхета — историческая резиденция грузинских царей вблизи Тбилиси, архитектурный ансамбль. Джвари — средневековый православный монастырь, также шедевр архитектуры.

11. Юрген Реннерт


Юрген Реннерт (р. 1940) — немецкий поэт.
Родился и долгое время жил в ГДР (Восточный Берлин).
Стихи из сборника «Депеши из Бранденбурга», 1979.
Бранденбург — маркграфство в составе Священной Римской империи германской нации (до 1815 г.), с центром в Берлине, — самая восточная, «пограничная» марка.
Генрих фон Клейст (Кляйст; 1777—1811) — великий немецкий драматург, прозаик. Романтик. Прусский офицер, участник войн с Наполеоном и немецкого национально-освободительного движения против французской оккупации.
Михаэль Колъхаас — легендарный средневековый народный герой, персонаж одноименной новеллы Г.-ф. Клейста.
Ванзее — озеро под Берлином, на котором Клейст покончил с собой вместе со своей возлюбленной и на берегу которого похоронен.

12. Слободан Маркович


Слободан Маркович (р. 1928) — сербский поэт.
Прозаик, ученый-филолог и переводчик (в том числе русской литературы).
Стихотворение из сборника «Полуночник в кепке», 1978.

13. Франц-Иозеф Чернин


Франц-Иозеф Чернин (р. 1960) — австрийский поэт.
Прозаик, литературный критик и эссеист. Стихи из циклов последних лет.

14. Сабине Грубер


Сабине Грубер (р. 1963) — современный австрийский поэт.
Прозаик, автор романа и нескольких эссе.
Из стихов последних лет.

15. Блаже Конеский


Блаже Конеский (р. 1921) — македонский поэт.
Прозаик, ученый-филолог и историк, академик Македонской Академии наук. Переводил на македонский язык произведения Шекспира, Пушкина, Гейне, других авторов мировой литературы.
Стихи из сборников «Из старого блокнота», 1941 — 1945; «Земля и любовь», 1948; «Стихи», 1953; «Вышивальщица», 1955; «Записи», 1974; «Новые циклы», 1979 — 1980; «Чешмы», 1984. Гоце Делчев (1872— 1903), ЛереТошев (1.865—1912), Далее Груев (1871 — 1906) — македонские национальные герои, революционеры начала века, участники Илинденского восстания 1903 г.

16. Урсула Крехель


Урсула Крехель (р. 1947) — немецкий поэт.
Прозаик, критик, драматург и театральный режиссер.
Стихи из сборников «В Майнц!», 1977; «Послушница огня», 1985; «Техника пробркдения», 1992; «Уязвима, как в лучшие времена», 1992.
Артюр Рембо (1854— 1891), длительное время, как известно, занимавшийся контрабандой, в том числе перечисленных в стихотворении предметов и продуктов, заболел в Адене (Аравия) гангреной ноги, вследствие которой вскоре и скончался.
По уверению автора, стихотворение построено на действительных предсмертных письмах поэта. Одон фон Хорват (1901 —1938) — австрийский поэт и мыслитель, трагически и нелепо погиб от удара упавшего во время сильного ветра дерева.

17. Герхард Рюм


Герхард Рюм (р. 1930) — австрийский поэт (с 1964 г. живет в ФРГ).
Композитор, художник, один из основателей в конце 50-х «Венской группы» — авангардного движения в общегерманском и европейском искусстве, радиосценарист и режиссер. Много экспериментировал в области синтеза искусств.
Тексты из сборника «послание к будущему, собрание фонотекстов», 1988, и других публикаций.

18. Хельмут Зайлер


Хельмут Зайлер (р. 1953) — немецкий поэт (родился и долгое время жил в Трансильвании, Румыния).
Стихи написаны не позднее 1988 г.

19. Фридрих Дюрренматт


Фридрих Дюрренматт (1921 —1990) — швейцарский** драматург, прозаик и публицист (о существовании в наследии Дюрренматта собственно лирических произведений переводчик информацией не обладает).
Зонги и куплеты представляют собой поэтические вставки в текст комедии 1958 г. «Франк V» (см. «Современная драматургия», 1996, и Фридрих/цорренматт.
Собрание сочинений т. 5. «Фолио», Харьков, 1997,— «прозаическая часть в переводе Владимира Колязина»).
Включить в данный сборник переводы зонгов показалось переводчику целесообразным вследствие, как кажется, крайней актуальности последних на сегодняшний день.
Эдуард Мёрике (1804 —1875) — немецкий поэт-романтик. Георг Тракль (1887—1914) — австрийский поэт (см. «Справку об авторах — 2»).
Генрих фон Кляйст (Клейст; 1777—1811) — немецкий прозаик и драматург (см. комментарий к стихотворению Юргена Реннерта, «Справка об авторах — 11»).
Допок — известный клан мировых миллиардеров.

20. Берт Папенфусс


Берт Папенфусс (р. 1953) — немецкий поэт.
До объединения Германии в 1990 г. жил в ГДР (Восточный Берлин). Один из основателей и постоянный автор берлинской газеты и издательства «Склавен», анархистского и автономистского направления.
 
Текст представляет собой поэтическое вступление к книге «Mors ex nihilo», 1996.
«Трабант» — самая распространенная марка легкового автомобиля, на протяжении долгих лет выпускавшаяся в ГДР, аналог нашего
«Запорожца», забавное детище социалистической индустрии (особенно на фоне автомобильной промышленности соседней ФРГ ). Карл Шпицвег (1808— 1885) — немецкий художник, автор полотна «Бедный поэт», сюжет которого обыгрывает Папенфусс.
Марцан - окраинный район в Восточном Берлине с характерной застройкой середины 70-х гг., сравнимый с московским Марьино или Митино.
Sex-pistols — полулярная панк-группа 70—80-х гг.
Михель (Майкл) Фаган — гравновешенный молодой человек, прокравшийся игом в покои представительницы королевского дома
Великобритании, в результате чего стал на несколько дней героем европейского скандала, раздутого желтой прессой.

MEGA — аббревиатура от «Маркса-Энгельса собрание сочинений».
Бургундское право, закон Аллеюв — первые правовые уложения бургундов и аллеюв, в числе прочих германских племен расселившихся в раннем средневековье в Центральной и Западной Европе на территории прежних римских провинций Гали и др.

21. Гюнтер Грасс


Гюнтер Грасс (р. 1927) — немецкий поэт,
озаик, публицист, драматург, сценарист, художник композитор.
Цикл из тринадцати сонетов «Ноябрьская страна», «Страна Ноябрь» («Novemberland») 1989 г. возник в связи с падением 9 ноября Берлинсой стены, а также ассоциируется с драматическими моментами немецкой истории (революционные события 1848 г. , Компьенское перемирие 11 ноября и Ноябрьская революция 1918 г., «Хрустальная ночь» — еврейские погромы 9 ноября 1838 г.). Драматизм истории как бы подтверждает собой мистические сроки годичного цикла: День поминовения усопших (у католиков второй день праздника Всех святых — 2 ноября) и Advent — предрождественское время (начинается с четвертого воскресенья до Рождества). Министр Блюм — один из министров в правительстве Г. Коля (министр социального обеспечения от ХДС). Фридрих Гельдерлин (1770—1843) — немецкий поэт, один из классиков немецкой литературы.
«Самиздат» и «госбезопасность» — как ни странно, не переводческое допущение, но полная калька с немецкого языка. Так сращенное сокращение «stasi» (в тексте немецкого оригинала) OT«Staatssicherheit» — в бывшей ГДР — дословно соответствует нашей «госбезопасности» от «государственной безопасности» (КГБ), что, должно быть, лишний раз свидетельствует о параллелях культурно-исторического развития двух стран.

 Атака польских улан (легкая кавалерия) на немецкие бронетанковые части была заранее обреченной попыткой поляков остановить немецкое наступление в 1939 г. и стала одной из легенд Второй мировой войны и европейской истории. Возможность двойного прочтения названия цикла («Страна Ноябрь» все-таки никак не является синонимичным сочетанию «Ноябрьская страна», что в смысловом плане было бы ближе немецкому варианту) дала Переводчику некоторое моральное право использовать его в качестве названия для всей данной книжки. Тем более что литературный представитель Грасса в России и СНГ Е. А. Кацева дала на это устное согласие, выразившись в частном разговоре в том смысле, что «да черт с вами! Называйте как хотите: Не станет же он (Грасс) в суд на вас подавать!» За что переводчик и выражает большую признательность и Гюнтеру Грассу, и Евгении Александровне Кацевой.

22. Эрих Кестнер


Эрих Кестнер (1899—1974) — немецкий поэт.
Прозаик, публицист, сценарист, критик, детский писатель.
Стихи и эпиграммы из сборников «Откровения мужчины», 1930; «Коротко и ясно», 1948; «Тринадцать месяцев», 1955.
Детские стихи Кестнера 20—30-х гг., в том числе и представленные из сборников «Артур с длинной рукой»,
1932, и «Взбесившийся телефон», 1932, не переводились в 30-е гг. на русский, но, без сомнения, были известны нашим выдающимся детским поэтам — Корнею Чуковскому, Даниилу Хармсу, Самуилу Маршаку и др., о чем свидетельствует ряд явных параллелей в их творчестве с этими и другими текстами Кестнера.