Из рассказов дедушки
<< «…ибо измену, даже неправде,
почитаю делом, не достойным рыцаря…»
Ал. Блок. «Записки Бертрана,
написанные им за несколько часов до смерти»
из комментариев к постановке «Роза и крест» >>
Не люблю мемуары. Литературные, да, собственно, и исторические тоже. Ни в каких (а более всего – в художественных) формах. Вернее бы так: отношусь к ним, как к овощам - некий Гоги, который на вопрос “любит ли он помидоры”, ответил: “Кушать? – Да…” Поглощать-то иной мемудор небезлюбобытно. Хотя и опасно, так как грозит вкусу в дальнейшем сильным отравлением в следствие обязательного ядовитого авторского жульничества и вранья при изготовлении (а иначе, зачем бы ему, автору, еще и браться за таковой труд?). Порой продукт может оказаться даже съедобненьким а, в каких-то дозах, вероятно, и полезным. Особенно для историка культуры или психоаналитика. Но мастерить самому?! С позволения сказать, творить?! То есть, признать себя настолько мельче
описываемых реалий случившегося мира и “персонажей” каких-то бывших эпох, что уж ничего-то больше и не осталось, как только их – задним числом – обжевывать, объяснять, обсасывать, да подправлять… Удел вдов. Не хотелось бы… Все еще хотелось бы надеяться: найдется-таки и для тебя более явный способ отметиться в данном времени и пространстве, если уж речь об этом (и снова: а о чем же, собственно, как не об этом - в первую очередь – и заводит с нами речь мемуарист?)… И совсем уж терпеть не могу семейных хроник. Там, продравшись сквозь хитросплетение ге-?-ги?-не-ко?-а?-(вечно путаюсь)-логических связей и почему-то всегда таких несуразных имен-отчеств, узнаешь-таки наконец о сокровенных нюансах нижних юбок и важных мнений, о душевных борениях и истории болезни чьей-то, сто лет как почившей в бозе, троюродной бабули (пусть земля ей будет пухом!). И, главное: все это в свете/на фоне национальных (социальных… провинциальных… пенитенциарных…) реалий города Крыжополя и соответствующих постановлений Правительства Аnno Domini такой-то (от (до) рожденьства Хрущева)…
Очень интересно!
Однако и то верно: “зарекалась ворона…” Так вот сказанешь иной раз… Даже только подумкаешь, ан…
Сейчас, когда (и где) готовлю к публикации эту свою книгу, мне показалось целесообразным обратиться к действительному факту собственной биографии… Вернее (и пуще того) – к фактам биографии родного деда! Впрочем, факты эти, как кажется, имеют некоторое более или менее смутное отношение к не вполне мне и самому еще ясной тематике данного собрания текстов.
Угораздило дедушку (по материнской линии) в период Гражданской войны в России, на протяжении 1918-1922 гг. быть красным комиссаром дивизии, в дальнейшем корпуса “Червонных казаков” – Украинской повстанческой армии, сражавшейся попеременно (а то и одновременно) с австрийцами, германцами, гетманом, чехословаками, антантой, Петлюрой, Деникиным, Врангелем, поляками, Махно и – черт их знает, кем еще на право- а равно и левобережной Украине. Оставляя в стороне перипетии личных отношений с пращуром на протяжении моей собственной молодости (И. И.
Минц скончался в 1991 г. – ровно в год кончины Государства, которому верой и правдой прослужил всю – свою и его - сознательную жизнь), замечу только, что у меня все же хватило ума порасспрашивать деда незадолго до его смерти о памятных эпизодах общей их бурной юности. Из каковых мне, в свою очередь, некоторые вполне достоверно запомнились…
Итак (своими словами):
Происходил он из еврейской семьи. Предки обосновались в России еще при царе Горохе и жили поблизости от городка Верхнеднепровск (Ныне – в незалежной Украине). Предки были кантонистами, т. е. вполне даже находились – на регулярной русской военной службе, а сам дед учился в классической гимназии. Иными словами, можно предполагать, что семейство ко времени революции 17-го года вполне обрусело (точнее бы, наверное, было сказать “омалорусело”). Однако все-таки было традиционно, хотя и не ортодоксально, иудейским. Что и определило два существенных обстоятельства, повлиявших, в числе прочего, на всю дальнейшую дедушкину судьбу. А может быть и не только… Увлекся дед в гимназии вовсе не
гуманитарными, близкими к политике, дисциплинами (что тогда, как, впрочем, и всегда, было в моде). А математикой. До конца жизни, по крайней мере, той ее части, которую мне еще довелось непосредственно наблюдать, попадались иной раз среди обширной дедовской библиотеки и разбросанных повсеместно брошюр и бумаг книжки с трудами по математике и математической логике. Причем, недавних изданий! Жило, стало быть, теплилось в старике детское пристрастие к традиционному еврейскому «счислению» (тут приветик и фрейдисту и антисемиту!). Кстати, об антисемитизме. Учился он хорошо. И как раз в разгар мировой войны отправился в С-Петербург, с тем, чтобы поступить на математический факультет Императорского университета. Сдал экзамены. Однако принят не был на основании, так называемой «процентной нормы». В соответствие с ней по законам Российской империи число учащихся, как бы мы сказали теперь «лиц еврейского происхождения», за границами «черты оседлости» по всей территории империи не должно было превышать строго определенного процента. А он-то как раз в этот процент не попал! Все места оказались
заняты. Ну и – гуляй, Вася. (В данном случае – Исаак).
Дальнейшее – нетрудно себе представить даже и без обязательного рассказа. Бедный, одаренный, образованный и, разумеется, самолюбивый мальчик – еврей, собственно и евреем-то сам себя не очень почитающий, перед характерным носом которого так оскорбительно захлопнулись вожделенные высокомерные двери... Так что, извольте отбыть себе назад, опять-таки как мы бы теперь сказали – «по месту прописки». А назад ему, кажется, и ехать-то из чужого СПб не на что было…
Тут-то аккурат и случилось быть революции, уже столетие дожидаемой и готовившейся всеми не косно мыслящими умами российского общества. Был ли дед «политическим человеком»? Не думаю. Хотя в социуме, где к тому времени вот уже на протяжении двадцати лет бурлили революционные страсти, периодически вспыхивали крестьянские бунты и волнами прокатывались национальные погромы, где любой интеллигентный, то есть прочитавший одну или более книг индивидуум от сельского писаря до лепилы душ человеческих хотел и знал как «обустроить
Россию», тогда как «верхи» напротив того – знать ничего не хотели, - в таком социуме совсем уж «вне политики» (мы бы сказали – «тусовки») мог бы оставаться только истинный монах. Последним дедушка (так толком, по правде сказать, и не знаю, есть ли подобный институт в иудаизме) слава Богу, не был. О чем красноречиво свидетельствует вся его дальнейшая биография.
Как бы то ни было, ровно в 1917-ом году, а именно – в апреле – месяце, когда вождь мирового пролетариата провозгласил свои знаменитые тезисы (и гениально, кстати, точно сформулировал признаки «национального кризиса»), дедушка - еврейский абитуриент, вступил в партию большевиков. Почему, спросим себя, не в какую-то иную, коими кишела тогда разлагающаяся держава? Например, эсеров? Думаю, при желании на этот вопрос можно бы было аргументировано ответить. Даже не призывая для разъяснений тень деда Минца. Однако пришлось бы слишком углубляться в те самые «признаки», в природу и суть «кризиса». А сие, на данный момент, не является темой нашей работы. Для нас
существенно, что связался он именно с РСДРП, каковая, спустя полгода, и пришла к власти в столицах (по ходу дела окончательно став и признав себя публично: «б.»). Ну, и эти лозунги: Земли! Мира! Хлеба! Ну, и эти зрелища: возбужденных толп воодушевленных надеждами людей (с тех пор их принято именовать «массами»). Опять-таки представим себе ситуацию: иногородний (и инородный) юноша, пребывающий в двойном качестве изгоя, а, с какого-то момента уже и в тройном, ибо, - как наверняка помнит иной просвещенный любезный читатель из собственного, хорошо им зазубренного институтского курса истории КПСС - партия большевиков на протяжении лета 17-го года была запрещена и находилась в подполье, - так вот этот юноша враз оказывается в тусовке победителей. Становится если не хозяином и начальником жизни, то, по крайней мере, приближенным. В гуще самой жизни. «В обойме». Это открывает немыслимые прежде возможности. Казалось бы: здесь-то и воплоти в реальность взлелеянную мечту о приобщении к таинствам высших чисел! И наш герой, по его, поведанным мне незадолго до своей кончины, словам, так и предполагал.
Но… Тут уж - вот что: член РСДРП(б) предполагает… ЦК располагает! …Раз, короче, хозяевами здеся, так потребно свое хозяйство по крйности упорядочить. Прибирать, - как сказал поэт, - к рукам. Во славу, как полагается, грядущих поколений (да и себя не забудем). А если начальствовать – то было бы над кем. Тем более, подозреваю, что и система императорской «высшей школы» в тот момент рухнула со всей своей высоты в обнимку с остальной, навсегда, казалось, павшей империей. «Вот построим новое светлое царство для всех, тогда уж…» И еще: в столице-то боевых таких стойких молодых партийцев - (не в последнюю голову – абрашек местечковых) - с лихвой! Типа: «Тут-то мы, дорогой товарищ, справимся… А вот вам, товарищ Минц, ваш родной раион днепровщины должен быть знаком? Там у нас сейчас под немцем крестьянская масса поднимается. Ситуация напряженнейшая. Архиважно сегодня направить бедняцко-середняцкую инициативу в нужное революции русло. Не дать увлечь малороссийского труженика мелкобуржуазной фразой. Не оттолкнуть в пучину националистического угара.» И вот
направляется двадцати-одно-летний дедушка директивой партийного ЦК и рабоче-крестьянского правительства все на ту же свою «малую родину». Правда, уже не в качестве во-чужом-семействе-пасынка, а как представитель законной, к тому же истинно народной и всемирно-справедливейшей власти. Дабы сплотить железной рукой разрозненные, малоорганизованные и не всегда еще до конца сознательные вооруженные отряды обобранных и забитых всеми кому ни лень украинских крестьян-повстанцев. (По сегодняшней терминологии – «банды полевых командиров»).
Перенесемся теперь мысленно на Украину весны-лета 1918-го года. Как хорошо известно читателю из того же исторического курса и смежной литературы, по мирному договору в Брест-Литовске между новой, перебравшейся к тому времени в Москву, советской властью и Германией вся территория Малороссии, то есть Украины переходила под контроль Германии и союзной ей Австро-Венгрии. На этих условиях Германия обязывалась прекратить войну против остальной России. Германии, воевавшей на своем западном фронте с Англией, Францией и даже далекой Америкой, Украина нужна была в
первую очередь, чтобы использовать ее природные ресурсы: уголь, а главное, сельскохозяйственный продукт – хлеб. Что и стало вывозиться с обширных украинских полей в недальний фатерланд в большом количестве и со всем немецким тщанием. Тем временем на самой Украине, в Киеве установилось местное, союзное Германии и Австрии правительство «Украинской державы» во главе с недавним русским генералом гетманом Скоропадским. Правда, не все малороссы (как и велико) признали его гетманскую власть. Так малоизвестные до той поры местные национальные полит-тусовщики Винниченко с Петлюрой оказались к киевскому правительству в оппозиции и собрали собственные вооруженные отряды, которые и начали с гетманом воевать (апофеоз их борьбы описан писателем Булгаковым в романе «Белая гвардия»). Поблизости от малороссийских губерний, на Дону и Кубани, договорившись кое-как с тамошним новоявленным областным руководством, обосновались русские военные формирования под командованием – последовательно – генералов Алексеева, Корнилова, Деникина. Эти граждане вовсе не признавали ни большевистской, советской власти в Москве,
ни украинского правительства – будь то гетман или Петлюра – в Киеве, а с Германией и Австро-Венгрией продолжали считать себя в состоянии войны и требовали восстановления единой (и неделимой) России – то есть в том ее виде, в котором она была до самой войны и революции. С западного (русского) фронта через всю Украину к ним настоятельно пробивались части и отряды бывшей русской армии, дабы скорее принять участие в этой безнадежной борьбе. В северо-западных областях начали активно действовать и отряды поляков. Хотя сама Польша была оккупирована Германией, их «легионеры», предчувствуя скорый крах последней, хотели восстановить собственное государство. Но никак не меньше, чем в границах аж 1772-го года! - то есть такого, в состав которого также попала бы вся Украина. В довершение картины упомянем, что в мае того, памятного 1918-го года по всей территории бывшей Империи, включая и западные губернии, восстал против советской власти, а равно остальных, союзных Германии, правителей военный корпус чехословаков. (Прежнее русское правительство, бывшее с Германией и Австрией в состоянии войны, собрало и сформировало
их из числа австрийских военнопленных для участия все в той же мировой войне, но уже на своей стороне. Теперь же чехословаки не без основания испугались, что новая, задружившая с германцами, власть не задумается их предать, то есть, именно - передать немцам и австрийцам, среди которых они, в свою очередь, сами числились предателями, что, по законам военного времени, должно было кончиться для них известно чем.) Ну и еще Бессарабию – смежную с Малороссией область, населенную молдаванами, то есть, по сути - румынами, заняли войска – соответственно - Румынского королевства, страны, не вполне правда удачно, но также воевавший с австро-германцами, и со своей точки зрения тоже справедливо считавшей эту область и ее граждан своими.
Вот вкратце та, как модно теперь выражаться, геополитическая ситуация, кояя сложилась в Малороссийских областях распадающегося Великорусского государства к моменту, когда в ее сердцевину со всеми необходимыми полномочиями центральной русско-советской (но мало актуальной на месте назначения) власти направлялся молодой, не сложившийся студент-математик, еврейский дедушка Минц.
Однако картина была бы неполной, если бы мы не упомянули одного существенного ее фактора, о котором почти всегда забывают (или уж, по крайней мере, никогда недооценивают) последовательные геополитики. А между тем, для нашего рассказа он имеет первостепенное значение. Как ни покажется это кому-то смешным или банальным, сие есть «человеческий фактор». Народонаселение области. Или – как бы сказать проще и точнее?… - О! – люди. Украинские крестьяне, те самые бедняцко-середняцкие труженики, привыкшие, кстати, в силу плодородия и обширности своей страны а также собственного хлебопашеского усердия, существовать совсем не бедно. Они, надо думать, никак не могли взять в толк, зачем это им отдавать большую часть своего хлеба насущного невесть откуда свалившимся на них воелюбивым австро-германцам. А еще и кормить мечущиеся, аки саранча под ветром, по их – вовсе не в абстрактно-историческом, а в прямом, хлебопашеском смысле - земле - толпы всевозможных идейных и национальных борцов. Эта-то узость мысли и послужила причиной того, что, когда их уж вконец почти объели разнознаменные тусовщики, упомянутые
крестьяне, почесав затылки, стали собираться на сходы и в группки, да и поколачивать без разбора – русских идейных патриотов, своих незалежных устроителей, радетелей Великой Польши, отправителей Германского долга и защитников европейской демократии. Те же, в свою очередь, будучи в массе своей людьми военными, то есть бравыми, организованными, а главное – вооруженными, стали соответственно браво и вооруженно строптивцев воевать. Начали тогда и крестьяне организовываться и вооружаться. Тут, понятно, им и самим потребно стало некое над собой начальствование, то есть опять-таки власть. Но единственной властью, которую в той ситуации соглашались принять несчастные хлеборобы, было отсутствие всякой власти. То есть анархия. Провозвестником и олицетворением ее на Украине оказался легендарный батька Махно. Именно ему, подкрепившемуся идейно мыслями кабинетных теоретиков русского анархизма, удалось практическое разрешение противоречия: “власть-отсутствие власти”. Чем и объясняется его небывалый, и до сих пор, кажется, в полной мере недооцененный военный (да и политический) успех на полях русской гражданской войны. Как,
впрочем, и его крах в дальнейшем. Однако, рассуждения на эту, без сомнения исключительно интересную, тему могли бы опять-таки увести слишком далеко в сторону от занимающего нас в данный момент предмета. Тем более, что (и это вытекало из самой сути махновского анархизма) его движение, та самая “Махновия” было явлением исключительно региональным, сосредоточенным в районе родного городка батьки Гуляй-Поле и смежных областей, за границы которых вылезало редко и неохотно. Между тем и в иных областях обширной Украины колобродили вышеобрисованные разномастные, и в каждом отдельном случае – по-своему правые, но всегда одинаково прожорливые политические деятели со своими формальными и неформальными лидерами и адептами, так что и там стали труженики селяне собираться… ну да, - в банды, - под начало каких-то своих местных вожаков - полевых командиров. И началось уже тут, как сказал бы на своем профессиональном жаргоне иной сегодняшний государственный муж, “мочилово недетское”.
Вот и население рассматриваемых нами районов оказалась густо перемешано с теми своими же односельчанами,
которые вернулись с недалекой нудной мировой войны, где только что вдосталь непонятно во имя чего повоевали. Они были сильно заражены военно-революционными идеями эпохи. И дабы сказаться в борьбе с германским и прочими супостатами, а главное – выглядеть в собственных глазах, еще более грозно, сами првозгласили себя армией. Скажем, впрочем, откровенно, что “армией”, в полном смысле слова, получившееся новообразование быть, конечно, никак не могло. Даже по тогдашним, начала века, понятиям. Все сборище насчитывало несколько тысяч вооруженных чем попало крестьян. Потому-то, если бы мы, много опережая события, заглянули в позднейший период истории, то увидели бы, что, даже советская власть и большевистская партия, с течением времени окончательно прибравшие-таки их к рукам и включившие на каком-то этапе в свою РККА, и то смогли их объявить только дивизией (и лишь еще того позже – корпусом (в составе 3 дивизий)). Но пока же, на степных малороссийских просторах это нареклось “армией”. А поскольку все происходило на Украине и состояло преимущественно из местного населения – то естественно -
“украинской”. Ну и еще, поскольку население это повстало против местной – на тот момент немецко-хрен-поймешь-какой – власти, то “повстанческой”. Украинская повстанческая армия.
Кроме того, нам известно, насколько живучи бывают в памяти народной предания и былины, песни и всевозможный фольклор, то есть то, что мы с полным правом именуем сегодня мифами. Таким мифом для Приднепровья очевидно была память о разудалой казачьей вольнице. Запорожской сечи. Легендарных, не признававших ни чьего над собой господства и не знавших кабалы, казаках. Здесь, очень извинившись перед любознательным читателем, нам волей-неволей вновь придется пуститься в, надеемся, недолгий и уже определенно последний исторический экскурс. Без которого, тем не менее, ну, никак нам не обойтись в дальнейшем. Ибо, если, снова поворотясь, окинуть взглядом на сей раз уже период задолго предшествующий описываемому, так сказать, погрузиться в глубины седых веков, то различимо нам станет, как огромным табором вольные запорожские люди жили в этих краях на протяжении нескольких столетий по своим законам. Суровым, и,
возможно, с чьей-то точки зрения, едва ли не диким, но им самим, надо полагать, симпатичным. Умели даже лихо поплевывать на могучие окрестные государственные машины. (Но и то скажем: все же еще на тот, средневековый, момент очень примитивные, неповоротливые, громоздкие. В полном смысле слова, работавшие на гужевой тяге. Нынешним – не в пример). В те, совсем уж стародавние времена ни Польский король, возглавлявший вопреки очевидной языковой и смысловой логике, свою, поименованную по-латински, республику, ни Московское царство, назвавшееся, вопреки очевидности географической, очередным новым Римом, ни Крымский татарский хан, ни даже Турецкий султан, окруживший себя славянами-янычарами, с чьей помощью наводил ужас на всю остальную большущую Европу, никто не знал с казаками сладу, и всегда бывал принужден оставить их в покое. Ибо памятно нам по картине великого живописца, сколь неприлично обращались эти “дети степей” с любыми государственными лидерами, периодически благополагавшими обеспечить их своим высоким покровительством. (В случае картины – речь как раз о султане). Удалось это только могучей и неуемной
русской православной императрице развеселого нрава и немецкого происхождения - Екатерине Великой только аж в конце восемнадцатого века, то есть всего лишь лет за сто пятьдесят до интересующих нас событий. Отодвинув ослабевшего Турецкого султана и вовсе упразднив поникшее Польское республиканское королевство и нестойкое Крымско-татарское гаремное ханство, она обратила свой любопытствующий взгляд на казаков. Не зря, видать, двухголовый ее орел умел поглядывать враз на все стороны света. И вперед, и назад. И чтобы наглядно продемонстрировать преемственность своей петербургской власти от Рима – через Константинополь и Москву, - она, ничтоже сумняшись, переселила казачий народ в полном составе подальше от Днепра, на другую речку – Кубань и в Причерноморье. С одной стороны использовав при этом богатый исторический опыт государственного строительства Византийских императоров, с другой же - предваряя тем грядущие аналогичные великие свершения кремлевского Отца народов И. В. Сталина-Джугашвили. Но известно же нам теперь и как мифы, томясь и бродя порой многолетиями, подобно стародавнему вину в бочках, в тенетах народного
(массового) сознания, выплескиваются, под стать тому же напитку, воблаговременье наружу. И иной раз способны ударить в голову любому, прельстившемуся взалкать заветного хмельного пойла. Причем, здесь отметим любопытнейший факт. Хмельные свойства сей, с позволения сказать, сомы, вовсе не ослабевают, но напротив того, усиливаются от перемены… опять-таки извинимся за грубость метафоры, - тары, в которую бывает она разлита и места ее хранения! Иными словами, новый виночерпий и алкаш может вовсе не иметь никакого отношения к давно канувшему в небытие изготовителю. Не тому ли мы имеем многочисленные примеры в анналах минувшего века, когда целые, причем, по общепризнанным понятиям, вполне даже просвещенные, народы, ведомые своими вожаками, сплошь и рядом начинали вдруг мнить себя теми самыми… “белыми и пушистыми” коих не только уже и в помине к их времени не было (почему такое само-мнение и не могло быть никем в одночасье опровергнуто), но которые и на поверку, возможно, и даже - скорее всего не оказались бы вовсе столь белы и пушисты в реальности. Ну, какое же могут иметь отношение к древним римлянам бедные
крестьяне (а тем паче – насквозь космополитизированная аристократия) Муссолини! Или к древним германцам – тот колбасный фарш в железных кастрюлях, из которого пытался слепить, видите ли, новую нацию Адоль Аллоизович Шиккельгрубер! Или, чтоб ближе, - уже нынешняя идея моей собственной несчастной родины – предстать пред изумленным миром ни больше ни меньше, как вновь той самой скончавшейся еще при дедушке Державой, в каковых целях даже водрузившей на все ту же двуглавую свою, но теперь уже – с понтом – республиканскую, птицу императорскую корону… Не будем поэтому чересчур строги и к малороссам 18-го года: у них было уж никак не меньше оснований назвать и отождествить себя с козаками (они же казаки) в память отшумевшей здесь некогда вольницы. А чтобы отличить себя от прочих, как сказано, многочисленных “жовто-блакитных”, “трехцветных” и “чернознаменных” представителей населения, данная социальная группа провозгласила себя “червонной”. То есть, красной, то есть номинально признавшей себя “идейно” (если только термин этот в данном случае
вообще употребим, вернее – в той мере, в которой он здесь уместен) родственной московской большевистско-советской власти. Почему дедушка (кажется, мы едва вовсе о нем не забыли) и был направлен из революционной Российской столицы сюда. Тут, конечно, существенны два обстоятельства. Во-первых, декларированные той властью и в принципе-то, очень понятные и добрые для людей пожелания (вспомним: Мира-Хлеба-Земли!)… Во-вторых, отдаленность власти. Вследствие чего реальное воплощение таких ее пожеланий (то есть, в прямолинейной манере большевиков – прямая их, зеркальная, противоположность) до поры до времени еще не обнаружилась. Короче, стали данные малороссы за большаков. И назвались “Червонными казаками”.
Возглавляли товарищей удалые, выделившиеся из общей массы, надо полагать, благодаря личным бойцовским качествам, молодцы. Мало на тот момент еще известные за пределами околотка (но многие в дальнейшем вошедшие в славную плеяду красной командирской элиты высоко ранга, так что, по крайней мере, главный из них - Примаков, - а, видимо, и не только, - удостоился быть в ее числе даже и
расстрелянным ридной Советской властью в приснопамятном 37-ом). В 18-м же это были здоровые и статные двадцатилетние хлопцы (а по ту пору раннего взросления, уже даже вполне, можно сказать, мужики). Выдающегося (Примаков) – под метр девяносто – роста, косая сажень в плечах. Думаю, в усах и папахе. На левом боку, натурально – шашка, на правом – непременный атрибут тогдашнего полевого командира - “маузер” в деревянной кобуре…
Тут мы не в силах отказать себе в удовольствие поделиться с любознательным читателем будущих поколений сокровенным знанием. Хотя несколько “специальным”, но способным вызвать у такого читателя интерес. Незаинтересованного же просто великодушно просим пропустить нижеследующий абзац. Шашка – род холодного оружия, хорошо известный в степных областях восточной Европы приблизительно века с шестнадцатого. Вообще же типы холодного оружия, к которому с древнейших времен повсеместно с удовольствием прибегало население планеты при cношениях друг с другом, принято разделять по принципу его воздействия на: колющее, проламывающее и рубящее. А
так же – комбинированное. Очевидно, что к первому можно с полным основанием отнести, скажем, пику (и штатный доспех средневековых ратников, и пикало у блатных и многочисленной шпаны мегаполисов), или, например, рапиру – фехтовальный инструмент позднего средневековья, которым также можно было лишь ткнуть, «пикнуть» высокородного противника. Понятно, что палицу (или обыкновенную дубину), многочисленные кистени и чекмени, - имеющие в виду просто-напросто проломить оппоненту в лучшем случае череп, а если нет, то хоть поломать ребра или какую ногу, - мы отнесем к оружию проламывающему. Топор же (многочисленные его подвиды – алебарда и проч.), а также меч - оказывают действие рубящее. Но не только! Обладая значительным весом, эти металлические (в подавляющем своем большинстве) изделия выполняют и проламывающую функцию тоже. Вовсе иное дело – сабля! Будучи значительно легче меча, она, находясь в руке воителя, позволяет ему вести бой (драку) гораздо более маневренно и оперативно. При этом ударные (проламывающие) ее функции уменьшаются пропорционально уменьшению веса. Зато к рубящему эффекту удара у сабли
добавляется элемент режущий. Это то, чем обладает обыкновенный (например, даже кухонный), всем нам знакомый, остро наточенный, нож, ну только разве что если не резать-пилить им (скажем, колбаску или хлеб) аккуратно и размеренно, а с размаху “с оттяжкой” враз хватануть по куску. Именно так функционирует сабля. Этим объясняется и ее специфически изогнутая форма и тип заточки. (Любопытно при этом, что когда данный «резательный» принцип доводится до абсурда и становится самодовлеющим, то и «тело» клинка выгибается уже даже в сторону, противоположную изначально общепринятой, а «рабочая» поверхность – само лезвие оказывается не на выгнутой, а на вогнутой его стороне. Таков турецкий ятаган). Надо сказать, что сабля относительно прочих типов холодного оружия, появилась в обиходе воинственного человечества довольно поздно, примерно в 6 веке по Р. Х. Связано это, несомненно, с развитием технической мысли людей. Во-первых, изготовление сабли из-за ее более сложной формы требовало и более развитой технологии. Но главное: классическая сабля оружие в первую очередь кавалерийское. Она и
зародилась на Востоке, и ведет свою историю от кочевых племен, находившихся в постоянном движении и привыкших сражаться с противником именно верховым образом. Дело в том, что для нанесения правильного удара (как сказано, с оттяжкой) саблей необходимо и правильное распределения массы всего тела ударяющего и наличие строго определенной точки опоры для него. Достичь этого, при том, что воитель находится верхом на лошади, оказалось возможным только с появлением стремян. В них, находясь в седле, боец упирался ступнями, привставал, ну и… Теперь уже нам осталось сделать лишь один шажок до интересующей нас шашки. Собственно, она является дальнейшим и еще более прогрессивным развитием сабли, разумеется, с учетом географии ее появления и распространения и технологических новаций, потребных для ее производства. Исследователи полагают, что сам термин “шашка” происходит от кабардино-черкесского слова «са’шхо» - “длинный нож”. Как бы то ни было, на Руси данный предмет воинского обихода распространился, как сказано, примерно в шестнадцатом веке, с началом непосредственных контактов жителей степной
полосы Восточной Европы с горцами Кавказа. То есть там, где наездник, спустившийся с гор, вдруг обретал свободу движения на равнинном просторе. Простор же этот, именно благодаря своей равнинности, к тому времени населен был уже преимущественно хлебопашеским, а потому – пешеходным людом. Шашка оружие исключительно кавалерийское. Но! - это – оружие всадника для борьбы с пешим противником (то есть, точнее было бы сказать – предназначенное для рубки (резанья) кавалеристами – пехоты. Последним обстоятельством объясняется то, что, в отличие от сабли, центр тяжести в шашке смещен книзу, то есть все ее действие ориентировано на удар сверху (с седла) вниз. В большом числе случаев шашка лишена даже гарды – специальных предохранительных устройств на рукояти для защиты кисти руки воина от встречного удара, так как, в противоположность индивидуальным средствам боя средневековой Европы (мечам, шпагам, рапирам и т. п.), шашка вовсе не предусматривала выяснения личных отношений, так сказать, тет-а-тет, то есть фехтования с определенным персональным противником. Это, повторимся, оружие для атаки конной лавой тех самых
двуногих «людских масс». Вышесказанным и объясняется факт того, почему, собственно, столь, казалось бы по понятиям сегодняшнего дня, примитивное и древнее орудие убийства, благополучно пережив всех своих близких и отдаленных родственников, не только просуществовало до середины просвещенного и технически развитого двадцатого века, но в первой четверти этого века, приобрело на полях Первой мировой и особенно Гражданской войны в России великое значение, встретило, так сказать, свой поздний расцвет. Так что тоже, с полным основанием, вошло в многочисленные мифы, легенды и тексты эпохи. И уж наверняка (возвращаясь к теме нашего повествования) висело на боках упомянутых красных командиров.
Теперь, что касаемо «Маузера». Тут мы имеем в виду тоже ставший с тех пор легендарным, довольно-таки громоздкий пистолет производства 1896 (мод. 1902) германской (и одной из ведущих - мировых) фирм с этим названием, специализирующихся на производстве стрелкового оружия (от охотничьего, до винтовок и пулеметов). От прочих собратьев по эпохе именно данная модель отличалась рядом существенных признаков.
Уникальное для многозарядных пистолетов расположение магазина не в рукоятке, а вынесенное вперед – перед скобой со спусковым крючком, а также упомянутая деревянная кобура, кояя посредством несложных манипуляций во благовременье пристегивалась к рукоятке оружия сзади и превращалась в приклад, наряду с весьма длинным стволом и, соответственно, высокой дальностью боя, делали его чем-то средним между собственно пистолетом и карабином. Все это, впрочем, определяло и названную массивность а, стало быть, и внешнюю значительность изделия. И если громоздкость и большой вес вряд ли можно отнести к положительным качествам ручного стрелкового оружия, то несколько театральный его вид и наглядная внушительность несомненно должны были как раз соответствовать величию и пафосу эпохи и производить на ее представителей (включая противников, собственных сотоварищей и рядовых обывателей) соответствующее впечатление. А последний факт, как мы теперь, будучи вооружены достижениями современной социальной психологии, не можем не признать, имеет и несомненное значение в деле военного противостояния человеческих индивидуумов на всем протяжении их
истории. Указанными качествами, надо полагать, и полюбилось данное оружие командному составу всех противоборствующих в русской гражданской войне сторон, в первую очередь – красным и - «левее» по спектру – в сторону «зеленых», «черных» и прочих «бандитских». Как бы то ни было, именно «Маузер» (в деревянной кобуре), - настаиваю на этом! – несомненно, висел на боку того командира!...
Нет, право слово!... Чувствую, что просто-таки не могу обойти здесь стороной вопрос и об огнестрельном индивидуальном оружии начала прошлого века и не произвести кратчайшего общего обзора стрелковых средств, имевших наибольшее распространение в рассматриваемый период в данной области мироздания. Прислушаемся к самой музыке этих названий (как и положено, высокому искусству абсолютно космополитичной, не знающей государственных и национальных границ, во имя, или во изменение коих ведут их грубые блюстители или ниспровергатели нескончаемые тяжбы на протяжении всей своей смешной истории): кроме названного грозного «Маузера» и не менее легендарного
револьвера – со звонким именем «Наган» (первоначально – бельгийская фирма), - тоже бельгийский (пистолет) «Браунинг», другие пистолеты: немецкий – «Борхард-Люгер (Парабеллюм)»; американский «Кольт 11, 43» (не путать с не менее легендарным, но по иному курсу истории, иного континента – «Миротворцем» - револьвером того же калибра)... револьверы: американский «Смитт&Вессон», английский «Воблэй-Скотт», австро-венгерский «Раст-Гассер»... винтовки: австро-вегерская «Манлихер», английская «Ли-Энфилд», французская «Лебель», японская «Арисака»... Не станем слишком вдаваться в баллистические характеристики и прочие технические данные и особенности перечисленных шедевров мирового оружейного гения. Скажем, что все они примерно равны по этим параметрам между собой, как бывают сравнимы и взаимозависимы представители одной плеяды, что и понятно (иначе как бы им противостоять и дополнять друг друга в одной пространственно-временной области). Заметим иное: тот общий принципиальный
технический скачок, который был произведен в развитии стрелкового оружия во второй половине XIX века и, без сомнения, существенно повлиял на всю, в том числе, и социальную историю XX-го, заключался всего лишь в использовании отработанных пороховых газов патрона после выстрела для возвращения затвора в первоначальное положение и во внедрении магазинных или барабанных многозарядных систем. Это тогдашнее новшество и до сих пор еще не «перекрыто» никакими принципиально новаторскими изобретениями. И лучшие стрелковые образцы того времени, среди которых без сомнения следует назвать русскую трехлинейную винтовку Мосина (1891), упомянтые «Маузер», «Наган» (1895), «Браунинг» (1903), «Кольт» (1911), револьверы «Кольт» и «Смитт&Вессон» - появившиеся и того еще раньше, - остались на сегодняшний день, по сути, не измененными и не превзойденными, ну, разве что, обогащенными некоторыми модификациями, да еще дополненными изобретением автомата (кстати, русским инженером Федоровым – тоже уже в 1916-ом году), ну, и внедрением газоотводной трубки для этого
автоматического оружия, которую, впрочем, соотечественник последнего Калашников уже после второй мировой войны благополучно слямзил у изобретателя немецкого автомата (штурмовой винтовки 1944) – легендарного Гуго Шмайсера. И еще одно наблюдение, уже, так сказать, более общего, глобального и вневременного характера, не дающее, надо признаться, покоя автору на протяжении многих лет. Мне довелось уже писать в одном тексте: оружейный, веками отрабатывавшийся дизайн исключительно и изумительно утилитарен. Эти вещи совершенны той функциональной, а не абстрактной красотой, какой только и может быть красота, когда от каждой ее функции подчас реально зависит жизнь и смерть обладателя... Красота! Вечный интерес и тяга человеков к оружию объясняется не только их врожденным детским желанием обладать, властвовать и убивать... По крайней мере, как, с присущей ему прозорливостью, написал однажды, - совсем, правда, по другому поводу, - упоминавшийся уже на этих страницах классик марксизма на полях некой книги Фридриха Ницше: «не для всех так!»). Но в том-то и дело, что как раз эти-то «не все», некоторые, способные
чувствовать красоту, не могут при этом и не видеть вопиющего противоречия, в котором оказывается с ней без-образие (в буквальном смысле слова – не-красота) насильственной человеческой смерти, на производство которой, собственно, весь упомянутой дизайн и направлен... Тут, впрочем, мы упираемся в вопрос настолько сложный, тонкий и значительный, всерьез разрешить который могут для себя, должно быть, лишь единичные представители человеческого вида, то есть, так скажем, уже и совсем-совсем «не-все». Может быть, например, Лао-дзы? А так как данный мыслитель был еще, кажется, вовсе не слишком известен в широких кругах на просторах Восточной Европы восьмидесятилетней давности, - (он и в родимом-то Китае на протяжении вот уже двух с половиной тысяч лет сильно уступает по популярности занудному бюрократу Конфуцию), - то вряд ли и дедушка (наконец-то мы все-таки вновь вернулись к нему) был знаком в 1918-19 гг. с системой его мышления.
...Ой, ну право же! – может, хоть здесь зацепка? Щелочка (чтоб выскользнуть)? Щелчок (с таким бывает взводи’м курок какого ни на есть иного поименованного уже
нами «Нагана», или – посредством схожего черного рычажка – помнится, включался вдруг электрический свет в комнате в старосоветских квартирках)?... Имею в виду, что вот строчу тут эти буковки (как с того пулемета), а все ну никак не могу отстреляться по сути! Коллизия очевидна. Из праздной, - как зовут ее порой нынче «игровой» (а мы бы дополнили – придурковатой) - вязи «постмодернизма» нужно, нужно скорей вырваться во вполне очевидную действительность! Пусть, - хоть бы дедовскую, ну да какая разница, - к тому же: есть ведь, присутствует еще и «зов предков», «гены». Или как это все там... Короче, как вдруг действительно заговорить о действительном? Неужто и впрямь лишь по-рабски: с тем вороненым со взведенным курком у виска? О вещах сущих - так, будто и впрямь враз включили стоваттную лампочку (да зови ты ее хоть бы и «Ильича», хотя вообще-то она - эдисонова) и все бы выявилось? Ведь дело ж не в том, что не достает слов! Их-то, как видим (да, например, даже и на этих страницах) - более чем!... В «соответствии» дело! – тому
материалу, в который вступить нужно... Конечно, и недавний гимназист, мирный еврейский дедушка Минц тоже был ему (материалу действительности, в котором тогда, в 18-19-ом, вдруг объявился) если не вовсе чужд, то и не совсем чтобы свой. А кто совсем? Велеречивая красота идеи... благие (да всякие) порывы юношеской души... абстракции молодости (собственной и века)... А тут: война. То есть реальная. Смерть. Своих и чужих. Правых и не особенно... Но всегда насильственная. Да. Именно скажем так: не-красивая. Мы уж не говорим о собственной (то есть, собственно, мы, конечно, именно о ней тут, как и всегда, впрочем, говорим...) Короче, вот этот щелчок...
1.
Во-первых, - как рассказывал дедушка, - казаки-крестьяне (повстанцы), среди которых он оказался на той войне, беспробудно пили (горилку, небось, или просто самогон). Ну и то сказать: будь ты хоть трижды богатырских достоинств, а не больно-то с трезвых глаз полезешь на германский (да хоть какой) - с красивым названием - пулемет, или – того напротив – не вдруг и засадишь складскому часовому, зазевавшемуся в мечтах о своей альпийской
Розмари, вилы в шинельный бок, или тем паче, «режуще» разрубишь злой той шашкой лицо человеку, - пусть бы и петлюровцу или чехословаку, - так, чтоб из разъехавшегося черепа ползли наружу его еще живые, и, стало быть, думающие вс это, мозги и тяжело пахнуло на целый мир черной липкой кровью. Тут-то не могли не сказаться нюансы человеческой личности (дедушкиной в данном случае, и неважно при этом: генетически предопределенные или благоприобретенные вследствие предшествующего образа жизни и окружения). Росточку он был совсем небольшого, телосложения невеликого. Особенно, надо думать, бросалось это в глаза при сравнении (рядом) с, как сказано, крупными чубатыми днепровскими хлопцами... Общепринятой лексики их, - той, посредством которой было некогда составлено приснопамятное письмо к султану и вряд ли подвергшейся с тех самых пор существенным изменениям, - он не то, чтобы вовсе не знал, но особо не употреблял... Но главное! По его искренне поведанным мне словам: абсолютно не мог переносить алкоголь! Просто даже, - говорит, - ни капли воспринять не мог. «И от одной лишь только рюмки спиртного меня сразу буквально
рвало.» (Под непременный, надо полагать, регот братвы). Ну и что тут прикажете? Начальствовать-комиссарить? Втюхивать постоянно хмельным мужикам, день за днем несущим кому-то и - еще того чаще – самим принимающим ее, родимую – смерть, мутным от нее и от самогона, - толкать им идеи «за всеобщее равенство и братство в специфических особенностях текущего момента?»... Интонации, с которыми дедушка рассказывал, да и сам факт того, что он так явственно, до самого конца жизни вспоминал это (а данная история была первейшей из всех, поведанных мне) лучше всего свидетельствуют о том, насколько серьезной была психологическая ситуация, в которой он тогда оказался. Да, думается, и общее его положение - тож. И, - как случается порой в моменты жизни и впрямь нешуточные, без дурачков, когда «или-или», - помощь ему пришла вдруг совсем с неожиданной стороны. «А был у нас фельдшер...» - рассказывал дедушка. (Так и видится немолодой, этакий чеховский персонаж – провинциальный интеллигент, может, мобилизованный где повставшими ребятами, может, прибившийся к ним от безнадежной, чеховской же,
тоски, а, может, и вовсе решившийся на склоне лет воплотить вдруг собственные ранние мечтания о новой и светлой жизни - из текстов все того, великого автора). «...Отвел он, фельдшер, меня однажды в сторону...» (После очередного, - представим себе, - захода о «всемирноисторической правде коммунизма» среди общего пьянства с непременным последующим рыганием) «...Я, - говорит фельдшер, - вас, молодой человек, научу пить... Являйтесь ко мне - (в некую, полагаю, эскулапскую его палатку) – каждое утро. Завтра и начнем процедуры». Дедушка рассказывал: «Пришел я на следующий день. Он дал мне кружку обыкновенной воды: «Выпейте». Я выпил. Вроде, ничего особенного. Немного только вкус какой-то странный, противный слегка. «Все, - фельдшер говорит, - приходите теперь опять завтра в это же время...»» В том вся процедура и заключалась. В кружку колодезной воды фельдшер добавлял медицинский спирт, раз за разом увеличивая его дозу на одну чайную ложку. Давясь - (с течением времени, впрочем, все меньше и меньше) - дедушка кружку на этом ежедневном своем практическом занятии
выпивал. Вода все более замещалась спиртом. Нетрудно посчитать, (исходя из среднего объема ложки – пять грамм), что уже через месяц все трехсотграммовое содержимое солдатской кружки должно было представлять собой обыкновенную - средней крепости водку. И когда, по окончании месячного курса, дедушка ее, теперь уже даже – надо думать - не без некоторого удовольствия, хлобыстнул, причем вовсе не сблевал, а – напротив того – удовлетворенно крякнул, то это и стало вроде как сдачей его выпускного экзамена наставнику. После чего фельдшер должен был, как водится, сказануть дедушке что-нибудь в качестве напутственной речи, типа: «не злоупотребляйте!» и с легким сердцем направить его в широкую жизнь, то есть, на общее пьянство с казаками. Последние же, полагаю, были немало удивлены, когда на очередной их попойке молоденький жидок-комиссар не токмо не обрыгался по своему всегдашнему обыкновению, но даже вдруг и превозмог иных в их самогонном рвении. Наверняка это способствовало поднятию дедушкиного авторитета среди повстанцев. И – соответственно – светлых идей коммунизма в их глазах, проповедником
и, стало быть, воплощенным представителем которых он для них являлся. До конца жизни выпить он очень любил. Фельдшера, в качестве первого своего учителя, как и положено, поминал с неизменной благодарностью, нежностью и почтением. Массивные комоды и буфеты обширного жилища, где он во второй половине своей долгой жизни царил патриархом большого семейства, были заполнены бутылками, как правило, подаренных ему, коньяков и вин разнообразнейших марок. И, ко времени взросления внуков (т. е. – в том числе и автора этих строк) стали основными стратегическими объектами периодических налетов и рейдов этих внуков и их сотоварищей, то есть, в широком, мировоззренческом смысле, его, дедушкиных, потомков и последователей (иным, заметим тут в скобках, суждено было в дальнейшем составить славу перестройки и позднейшей поры) – из числа столичных диссидентствующих демократов, литераторов и художнических деятелей – разрозненных отрядов славной армии под общим знаменем уже новой эпохи - всепобеждающих идей Венедикта Ерофеева.
2.
Впрочем, пьянство, являясь непременным атрибутом любой, в том
числе и гражданской - по крайней мере, если говорить о европейской культурной традиции - войны, все-таки, конечно (даже в этой традиции) пребывает, в массе своей, лишь ее сопутствующим, а не определяющим, фактором. Последним же, - рискнем тут произнести эту банальность, - остается, как это ни печально, все же сама война со всеми своими отчасти уже упомянутыми нами здесь - (в минимальном, впрочем, объеме и исключительно вскользь) - прелестями. Следующим этапом утверждения дедушки в авторитете среди однополчан было то, что, в очередной, может быть, раз выпив с ними между боями, он, воодушевившись, сам повел ребят в атаку. Позже было и еще несколько аналогичных случаев. Не помню, чтобы он рассказывал мне о них. Но здесь и нет надобности прибегать к его личным воспоминаниям, так как на данный счет, как это ни странно, сохранилось документальное свидетельство в виде адресованной «Командующему войсками Украинского ВО выписки из графы «Бытность в походах» послужного списка тов. Минца», сделанной и прокомментированной (за подписью) бывшим военкомом его дивизии Сашковым. Приведем его тут дословно, так как, кроме
– не постесняюсь признаться - любезных мне, лестных характеристик деяний пращура, есть в этом тексте и некий «стилистический дух» эпохи и упоминания обстоятельств, весьма для нее показательных:
«...Первый (случай – В. С.) имел место весной 1919-го года (в конце апреля и самом начале мая, - дату можно установить по архивам дивизии или армии). Войска Петлюры взяли обратно станцию Коростень в нескольких десятках верст от Киева, что создало угрозу самому Киеву. Нашей 2-ой Украинской повстанческой дивизии был дан приказ во что бы то ни стало взять Шепетовку и тем отвлечь войска Петлюры от Киева. В состав нашей дивизии вошел так называемый 14-ый Миргородский полк, только недавно перешедший к нам от Петлюры. Полк, сохранивший почти весь свой комсостав, был немедленно брошен в бой. В бою полк снова перешел к противнику, открыв во фланг нашему полку огонь. Началась паника. 5-ый полк (позже переименованный в 409-ый), неожиданно атакованный с тылу и фланга, потеряв старший комсостав и много рядовых бойцов, бежал с фронта увлекая и некоторые другие части. Товарищ Минц, бывший военкомом
дивизии, нагнал полк, восстановил порядок и, увлекая его за собой, повел снова в атаку. Станция Шепетовка, где сконцентрировался последний оплот петлюровцев, быля взята. Более точные сведения об этом эпизоде и роли в нем товарища Минца мог бы дать тов. Осадчий, командовавший тогда бригадой, тов. Шмидт, тоже командир бригады и Зенковский, бывший начальник дивизии.
Второй эпизод имел место в июле 1919-го года под Полтавой. Наша дивизия, недавно переброшенная из района станции Бобринская-Знаменка, где она ликвидировала остатки атамана Григорьева, под Полтаву, получила задачу быстрым ударом отбить Харьков у деникинцев. Во исполнении приказа с боем продвинулась к Харькову (верст на 40-50 от Полтавы), где в штабе получилось известие о кризисе на обоих флангах дивизии: части, стоявшие справа, отошли, а иногда в панике бежали, и дивизия фактически осталась отрезанной. Оставался только один мост через реку Ворксву в самом городе Полтава. Нужно было задержать всеми средствами противника, пока дивизия перебросит все свои отделы снабжения и сама отойдет к единственно оставшемуся мосту. В штабе дивизии, где происходило это
совещание, взялся выполнить поручение товарищ Минц. Верстах в 15 от штаба дивизии, в одной глухой балке стоял батальон 408-го полка, отдыхавший после недавних боев. У нас с батальоном никакой связи не было. Неприятельские разъезды были замечены в нескольких верстах от штаба. Товарищу Минцу было дано задание пробиться к батальону, поднять его и попробовать зайти в тыл деникинцам, чтобы ценой даже потери батальона задержать противника. Задача была выполнена, и дивизия без паники спокойно отошла к мосту, пока батальон в течение двух дней под руководством товарища Минца выполнял задание. Через два дня с остатками батальона товарищ Минц присоединился к отошедшей дивизии, считавшей и батальон и военкомата дивизии товарища Минца потерянными. Об этом эпизоде должны сохраниться материалы в штабе дивизии. Во всяком случае, товарищ Осадчий, бывший в то время уже начальником штаба дивизии, мог бы дать дополнительные сведения. Вообще, о боевой работе товарища Минца в частности во 2-ой Украинской повстанческой дивизии мог бы дать отзыв товарищ Задонский».
Бывший военкомом дивизии член ЦК ПБ с 1918-го года, Сашков.
Итак, все вышеизложенное, без сомнения, должно было снискать дедушке известное расположение как со стороны товарищей (о чем, кстати, косвенным образом свидетельствуют приходившие ему до конца жизни письма с Украины от немногих живых еще тогда его бывших однополчан), так и в глазах военного начальства – народившейся новой военной, - уже теперь коммунистической, - бюрократии. То и другое до поры еще не входило в явное противоречие одно с другим. Но именно – до поры. (О чем ниже). Ранен при этом он, кажется, даже ни разу не был. Но, вроде бы, был однажды несильно контужен, в результате чего позже, с середины жизни у него стал прогрессивно ухудшаться слух. Так что под конец разговаривать с ним приходилось очень громко. Впрочем, в бытовом плане это – единственное неудобство, которое он причинял своей физической старостью окружавшим его. Не исключаю, кроме того, что – если не сознательно, то, по крайней мере, подсознательно – он во вторую половину жизни и этим своим физическим недугом мог пользоваться к собственной выгоде: зачастую «не слыша» того, чего слышать не хотел.
3.
Дедушка рассказывал: «однажды часть наша проходила через какой-то небольшой город...» (Если самому мне не изменяет сейчас паямять, он говорил о неком местечке или ином каком населенном пункте в связи с упомянутой в приведенном документе борьбой с соединениями атамана Григорьева летом 1919-го года. За название не поручусь. Что, впрочем, не является для описанного ниже эпизода столь уж существенным. Гораздо более значимым представляется (и это уж определенно), что боевая их часть шла по территории, контролируемой именно своими, советскими войсками. А за общее содержание передаваемого мной ниже рассказа я как раз отвечаю...) Как только авангард вступил в городок, - с непременным рынком-базаром в центре, - к казакам со всех сторон стали буквально кидаться плачущие местные женщины-торговки и прочие причитающие обыватели с мольбами о защите... «Ой, хлопцы, ратуйте, спасите!...» и т. п. От кого? «Кто забижает?!» - ясно дело, вопросили бойцы. «Чекисты-изверги!» - был ответ, - «все забирают, всех грабят, сильничают», держат, короче,
весь городишко с окрестностями в страхе. «Бойцы наши, - говорил дедушка, - были горячие. А комсостав, к тому же, двигался сзади, т. е. еще к городку не подтянулся...» Так они, бойцы эти из авангарда, тут же самовольно и бросились, ведомые обиженными горожанами, к одному (из числа лучших, вестимо) зданию в самом центре городка, где обосновались супостаты. Возбужденные бойцы потребовали от засевших в доме впустить их. Из-за запертых дверей их громко и грубо послали. (И пригрозили еще, надо думать, всяческими карами - в обыкновенной манере подобных товарищей и всегдашней их уверенности во всевластии и безнаказанности.) Казаки, ободряемые и подстрекаемые обывателями, стали ломиться в здание. Из дома раздались выстрелы. Ну, тут-то, - можно себе представить, - боевые хлопцы озверели. Завязалась перестрелка. Не знаю, стрельнули ли из пулемета осажденные, а может, напротив того, повстанцы подтащили свой пулемет. Короче говоря, кончилось все дело тем, что в ходе случившегося боя казаки всех, забаррикадировавшихся в том доме благополучно перебили. «Когда мы, - говорил дедушка - (то есть, подоспевший комсостав), - вместе с
бойцами вошли внутрь, все они были мертвы. А нашли там несколько снарядных ящиков – сплошь забитых драгоценностями всякими, украшениями, деньгами разными (многочисленных правительств) и просто шмотками... Короче, действительно, грабили эти люди всех. Еще там форму нашли белогвардейскую. И документы – удостоверения разные – и белые, и красные – любые...
Так кто же это оказался на самом деле? – наивно допытывался я вполне
определенного ответа у хитрого дедушки.
Не знаю, - разводил руками дедушка, - может быть, белые убегавшие
или шпионы, может, просто бандиты. Судя по припрятанной форме, к белым они перебежать хотели... (и в голосе его звучала неуверенность).
А может быть, все-таки просто обыкновенные чекисты и были? – не
унимался я... Но дедушка уже смотрел куда-то мимо меня в пространство и, как водится, вопросов моих больше не слышал... Теперь-то я думаю: а действительно, какая разница... В смысле даже историческом: какая из личин была у тех товарищей
первой... А вот интересно, как поступили с отбитыми ценностями повстанцы? Небось, обыватели стали требовать их немедленного им возвращения. В таком случае, если казачки в припадке сердобольства (что представляется очень даже реальным) и стали раздавать их - возвращать населению, то наверняка уж большая часть досталась совсем даже не тем, у которых была первоначально экспроприирована...
4.
Случай этот, однако, имел через некоторое время, по дедушкиным словам (и вопреки его, продемонстрированным мне, якобы-сомнениям) продолжение.
Общеизвестно, что Л. Д. Троцкий, чьему бесспорному военно-политическому гению обязана советская власть своей победой в гражданской войне, имел обыкновение, в качестве наркомвоена, то есть фактического главнокомандующего всеми вооруженными силами республики, стремительно перемещаться в собственном поезде по различным фронтам и непосредственно вмешиваться то тут, то там в ход военных действий. Причем, делал он это с приличествующей общей обстановке жестокостью.
Так вот, - рассказывал дедушка, - поступает вдруг в штаб дивизии
приказ (вестовой ли доставил? или имели они уже в тот момент надлежащие средства связи?) от наркомвоена, находящегося с инспекцией фронта на станции такой-то (чуть ли не все в той же Полтаве, а может, еще где, но неподалеку от места базирования их части): комиссару дивизии (дедушке) незамедлительно явиться (на следующий день во столько-то) непосредственно к нему, Троцкому для личного доклада! Дедушка к тому моменту, как сказано, в своей дивизии в авторитете был. Все его любили. И очень тут все расстроились. Так как известно было: после такого вызова комиссара ли, командира, они обратно уже, как правило, не возвращались. Расстрелять за что-нибудь (а то и просто – сгоряча, или «по ошибке») могли запросто. Собственно, чаще всего, этим подобные вызовы и заканчивались. (А зачем еще и вызывать-то? В самом деле: чего порожняк-то, что называется, гонять?) Во всем тоне и духе предписания это сквозило. Устроили дедушке отходную. Как мы уже знаем (см. пункт 1.) алкоголь он к этому моменту очень даже потреблял, припился, так сказать. «Провожали меня, - вспоминал дедушка, - всей дивизией. А на утро я со всеми простился, -
вроде как уже навсегда... Да и поехал один верхом. К Троцкому.
...Прибыл. На станции поезд стоит. Много охраны. Матросы...» (Напомним тут, что матросы в революции и гражданской войне тема особая. Не случайно охрана Троцкого состояла именно из них. Эти братки самим духом, психологией своей полностью оторванные не только от какой бы то ни было национально-территориальной среды, но как бы и вообще – от суши (матросы же!), то есть, от земной тверди, как таковой, со всеми ее сухопутными насельниками, были, конечно, наипреданнейшими людьми своего начальника, полумифического Главвоенмора – (полное на тот момент наименование должности Троцкого)). «Личное оружие при входе в поезд потребовали сдать. Я сдал. Меня после этого обыскали еще. Ввели в один из вагонов. И дальше, прямо-таки под конвоем, повели сквозь состав. Через много вагонов шли. Долго. И на входе в каждый новый вагон, в тамбуре, очередной пост – все из матросов – вновь меня обыскивал. Наконец довели до очередного – уже непосредственно его, Троцкого - вагона. Один скрылся за дверью – докладывать пошел. Я под
охраной в тамбуре. Доложивший вернулся. Дверь передо мной раскрыли: «Идите!» Я вошел. Это был, так наз. салон-вагон Троцкого. В глаза ударил очень яркий свет. На входящего изнутри вагона был направлен прожектор. Я доложился: «По вашему приказанию комиссар такой-то дивизии Минц явился!»... Молчание... Я, привыкнув к свету, стал различать окружающую обстановку: обычный пассажирский железнодорожный вагон, только весь пустой, без перегородок всяких обычных. Вижу: далеко, в противоположном конце – большой письменный стол. Весь заваленный разными бумагами, схемами, еще чем-то. За столом, под лампой, лицом ко входу, откуда меня ввели, - сидит человечек. Что-то молча пишет, в бумаги уткнулся. Ничего не говорит и глаз не поднимает. Я стою. Думаю: еще раз доложиться? Но не слышать он не мог, я громко представился. Молчу. Долго стоял, - минут десять. Он на меня внимания не обращал. Может, забыл? Вдруг он (а это, понятно, и был Троцкий) лицо в пенсне от бумаг оторвал, - я теперь ясно его стал видеть, - посмотрел на меня и - без всяких предисловий: «Что можете доложить по факту мятежа, имевшего место в вашей
части такого-то числа там-то?!» (ясно, что в виду имеет тот случай – с чекистами-грабителями). Я кратко изложил суть – все, как было. Он выслушал. «Слушайте мой приказ! Вы незамедлительно возвращаетесь в часть. Назначаете на завтра общий смотр дивизии. Завтра я прибываю с группой всадников. Вам надлежит выстроить всю дивизию на плацу. Винтовки должны быть при этом собраны в пирамиды, пулеметы зачехлены, боеприпасы изъяты, все личное оружие состава сдано командованию. Вы проводите смотр. Я его принимаю. После чего мы арестовываем зачинщиков. Их расстреливают. В дальнейшем ваша часть расформировывается. Приказ ясен? Вопросы? Идите!»
Я, - рассказывал дедушка, - не помню, как духу набрался, говорю: «Никак
нет!».
Он вскинулся так - в пенсне на меня – ошеломленно. А я сразу: «Разрешите
обратиться!»
Он: «Говорите!»
Я говорю: «Выполнение вашего приказа считаю невозможным!»
Он (еще более удивленно):
«Докладывайте!»
Я: «Вверенная мне часть является партизанской. Мы лишь недавно преобразованы в регулярную дивизию красной армии. Я уверен, что очень у многих из личного состава имеется неучтенное оружие. Наверняка в обозе – несданные винтовки, а может быть, и пулеметы. В этой ситуации я не могу гарантировать безопасности моего главкома (то есть, именно его самого – Троцкого) и подчиниться вашему приказу отказываюсь, так как считаю, что это могло бы привести к непоправимым последствиям. А жизнью руководителя революции рисковать не в праве и отказываюсь!
Что будет дальше, - рассказывал дедушка, - я даже предположить не мог. Замолчал.
И он молчал. Смотрел на меня. Потом вдруг резко встал из-за своего стола. Повернулся ко мне в пол-оборота и расшторил за шнурок огромную – во всю стену за его столом – карту. Там, оказывается, географическая карта висела. Евразии. И он так же без предисловий говорит вдруг: «Вот, смотрите!» - взял указку и стал мне рассказывать, - доклад целый прочел: о положении на всех фронтах... о
революционной ситуации в европейских странах... о международном рабочем движении и задачах красных армий – каждой в отдельности и всех вместе... Все подробно показывал. И сам, что называется, в раж вошел. Целый час, наверное, эта лекция продолжалась. Потом, наконец, закончил. Указку положил: «Вам все ясно?»
Я: «Так точно!»
Он: «Идите!» - и снова сел за стол к бумагам своим, на меня больше не взглянул. Я честь отдал, повернулся и вышел. Вновь меня провели по вагонам. Я спустился из состава. На станции вернули оружие и коня. Я сел, и поскакал в дивизию. Там все меня уже, так сказать, похоронили. А я возвращаюсь – живой-здоровый. Очень все удивлялись и радовались». (Снова, сославшись на п. 1., рискнем предположить: на этот-то раз уж наверняка выпили. Горилки или самогона. Но крепко!) Больше, как ни странно, все описанное никаких видимых последствий не возымело.
5. (и последнее):
В своей пореволюционной жизни дедушке довелось довольно близко знать и общаться с несколькими непоследними деятелями
литературы его поры: Горьким, Алексеем Толстым, Маршаком, Бабелем... Я не помню, рассказывал ли он мне подробно о встречах с ними и известных ему деталях их жизни. Может быть, говорил что-нибудь, да я забыл. А если б и нет, то пересказывать не стал бы, так как, заметил уже на этих страницах: не люблю мемуары. Но вот одно его замечание – об Исааке Бабеле мне очень запомнилось, потому что имеет отношение не к быту (или даже судьбе), а именно к типу творчества этого, на мой вкус – одного из самых значительных и замечательных писателей того (этого?) века, да и к аспектам литературного творчества в целом. «Бабель, - рассказывал дедушка, - обладал удивительной особенностью: он брал любой текст, делал в нем несколько правок карандашом, после чего из текста вдруг сразу получался рассказ, - все при этом выглядело вроде так же, как и было, ничего нового внесено не было, но непостижимым образом оказывалось уже готовым художественным произведением». (Когда он упомянул об этом, я сразу сообразил то, что – по правде-то говоря, мы чувствуем и без специального пояснения, лишь удостоверяющего наше ощущение: –
именно таков, например, (едва ли не лучший) рассказ И. Бабеля «Письмо» - действительное, реальное письмо живого (некогда) красноармейца). И хотя глупо, конечно, было бы теперь спорить о чем бы то ни было с уже давно покойным дедушкой, но в принципе, с точки зрения бытования текста – ничего-то удивительного здесь нет... Было мне все это рассказано, как я уже упоминал, в конце восьмидесятых годов. И именно тогда очень совпало с моими собственными размышлениями вообще, и о литературном творчестве - в частности. Почему я и решил теперь, наконец это все записать.
2003
